Урмис взобрался наконец на вершину, посидел, отдыхая. Протер от пыли ружье. «Все идет как надо. — Урмис довольно прищурил глаза. — Сайгачонок станет большим сайгаком. Если я найду гнездо, удача еще не покинула меня».

Продираясь сквозь заросли, он смотрел под ноги. «Вот оно!» Под толстым узловатым стволом саксаула валялись, белея, выветренные кости животных — остатки пиршеств хищника. Даже панцири черепах были здесь. «Опытный хищник». Старик забыл об усталости. Снять с вершины ломкого саксаула птенцов — задача нелегкая. Однако Урмис знал толк в этом деле. Он подобрался под гнездо, напоминавшее широкую площадку из сучьев и веток, и снизу разобрал его. Два желтых головастых птенца с непомерно огромными когтистыми лапами и нежной, еще не затвердевшей роговицей предклювий, прижавшись друг к другу, смотрели на охотника круглыми, как картечины, немигающими глазами. Старик прищелкнул языком: «Ай, здорово! Ханы да и только!»

— А ну, ханы, полезай за пазуху.

Домой Урмис вернулся поздно вечером, утомленный, но довольный: такие дни выпадают не часто! В передней комнате пустующего «штаба» совхоза немало выходил он пернатых помощников. Знал цену ловчим беркутам. Садясь за стол, предупредил жену:

— Зейнеп, зайца не трогай, оставь новоселам.

Птенец, что был поменьше, особенно пришелся по душе Урмису. Едва освоившись на новом месте, он заголосил, требуя пищи. И вообще вел себя дерзко, был шустрый, злой и бесстрашный. «Незаменимым ловчим станет со временем», — радовался старик.

— Хватка-то, хватка какая — мертвая!

Дня через три рано утром Зейнеп поставила самовар, Урмис напоил и задал корма коню. И в этот момент со стороны центральной усадьбы совхоза показались две легковые автомашины. «Начальство едет, — подумал старик и удивился, — рановато!»

Приезжие остановились у «штаба». Кроме двух человек, все были местные, знакомые Урмису люди: руководители района и директор совхоза. «Кажется, веселые — стало быть, с хорошими вестями». Приносящий радость — самый почетный гость в ауле, и старик с нетерпением ждал, что будет дальше. Человек с широким лбом стоял около машины: смотрел вокруг, как показалось Урмису, с доброй и в то же время грустной, не трогающей губ улыбкой; лучились одни глаза — ясно-карие за чуть раскосыми красивыми веками. «Кто это?»- старик видел, с каким уважением ожидают его другие. И еще казалось, что он встречался где-то с этим задумчивым человеком, хоть и знал, что нигде не мог его видеть. Не мог! Иначе память — светлая степная память — сразу бы подсказала.

Урмис сделал шаг навстречу подходившему гостю. Поклонился. Гость, протянул руку. Обменявшись приветствием со всеми, аксакал пригласил приезжих в юрту. И снова подумалось ему, что он не только встречался с приезжим, но и знает его. Неясность волновала старика. Такого еще с ним не случалось.

— Балли[16],- тихо произнес гость, войдя в юрту, — видать, веселые люди живут здесь. — И показал потеплевшим взглядом на домбру и кобыз. Зейнеп предложила чаю.

— Женгей, если есть, угостите, пожалуйста айраном, — попросил гость.

Отхлебывая из деревянной чашки густой, как сметана, козий айран, похвалил хозяйку. И к Урмису:

— Я вас попрошу, пожалуйста, сыграйте на кобызе…

Старик взял инструмент, отошел в сторону, сел. Прикрыл глаза. Мысленно он видел гостя, его смугловатые, слегка порозовевшие после айрана скулы. Видел его идущим по гребню бархана туда, к беркутовым высотам, и за ним — холмистую бесконечность весенней степи. И вдруг отчетливо услышал неровный стук копыт по жесткой земле и тут же представил легкий радостный бег молодого сайгачонка… Дрогнул смычок, коснувшись струн, и полилась мелодия.

Гость сидел неподвижно с такой тихой сосредоточенностью, что казалось, он был не здесь, рядом, а где-то там, куда уводила мелодия. Урмис играл. Как никогда, ему хотелось передать песней то, что чувствовал. Перелить звонкую силу своих чувств в звуки и одарить ими того, кто был его гостем.

Урмис вздрогнул и прервал игру: его остановил пристальный взгляд гостя. В этом взгляде метались тоска, боль. «Он все понял, он все знает. Я причинил ему страдание. Я не так, не так играл». Старик стиснул похолодевшие руки. Ни один из гостей не проронил ни слова. И этот — знакомый и незнакомый — тоже молчал. Молчал и смотрел на Урмиса, но теперь в глазах его не было боли: в ясной глубине их отражалось удивление и восхищение.

— Я слышал, — наконец с трудом выговорил он, — древний голос струн. — Гость посмотрел в глаза Урмиса. — И он сказал мне, этот голос, что даже в самой смерти… — на мгновение гость умолк, черты лица напряглись, застыли в изломе широкие брови, — да, в самой смерти заключено торжество жизни, ее обновление, ее неистребимая жажда созидания.

Гость говорил тихо, с настораживающей медлительностью произнося каждое слово. Будто спрашивал и себя, и собеседника: «Прав ли я?» Он искал самое верное по смыслу выражение и когда находил — радовался, и радость эта отражалась в его светло-карих глазах.

Урмис слушал, дивясь той правде, которую он давно нес в себе, не подозревая, что он есть в нем, есть всюду, в каждом. Он догадывался о ней, а вот объяснить не умел. А гость умел.

Урмис не сомневался больше, что знает этого удивительного человека. «Только надо вспомнить…»

Гость стал прощаться. Поблагодарил хозяйку. Долго держал руку Урмиса в своих сухих теплых руках.

— Спасибо. Мы непременно встретимся, — и, уже направляясь к выходу, полушутя, полусерьезно прибавил:- Если не упадем с коня.

Урмис хотел было спросить имя «большого гостя», но постеснялся.

Не покормленные вовремя птенцы пищали. Севший в машину гость живо обернулся к Урмису.

— Птенцы беркута! Неужели?

Он вышел из машины, просиявший, до неузнаваемости помолодевший:

— Покажите…

Увидев птенцов, гость обрадованно ахнул, склонился над ними и рассмеялся задорно, по-мальчишески:

— Просто чудо! Барекельды! Редчайшее сокровище! Вы любите птиц, аксакал… Я тоже, они же летают!.. И эти вот со временем унесутся в небо. Можно, я покормлю их?..

«Кто же это такой? — снова задал себе все тот же вопрос Урмис. — Узнает по писку беркутов и так умело кормит».

— Который из этих двух будет с мертвой хваткой?

— Тот, что поменьше…

— Как вы узнали?

— По когтям и взгляду.

— Взгляду?

Урмис кивнул:

— Твердый взгляд и острый. Не взгляд — шило!

— О-о! А еще?

— Когда я их брал, видел у гнезда панцири больших черепах. Не всякий беркут берет их, а мать этих брала…

— Взгляд, когти… Да еще крыло с мощным суставом! Так, аксакал?

Урмис улыбнулся:

— Так.

— И клюв…

— И крутой резцовый клюв?

Теперь они рассмеялись и обнялись.

— Спасибо за радость! — сказал гость. — За большую радость. До встречи в Алма-Ате.

И только тут Урмис вспомнил его… Вспомнил неожиданно, как это нередко бывает, когда забываешь, что надо вспомнить.

«Ой-бай! Как же это я?» А гость уходил. И какой гость… Старик рванулся за ним, растерянный, смущенный:

— Я точно ослеп, — проговорил он, задыхаясь, — не обижайтесь…

Гость удивился: «Обида за доставленную радость? Разве такое бывает в степи?!»

И впервые за утро улыбнулся такой приветливой улыбкой, что у старика перехватило дыхание.

— Обычай-то народный, желанному гостю надо же что-то преподнести. Уж вы не обижайте меня, старика, Мухтар, дорогой. Дарю вам птенца. Примите… — только и выговорил он.

Гость поклонился.

— Это бесценный подарок, аксакал. И я… — Он помолчал.

— Не откажите, примите!

— Но как же мне быть… Ведь мы в дороге…

Один из гостей подсказал выход: птенца пока не брать, оставить до осени и уже окрепшим привезти к Мухтару Омархановичу.

— Да, да, так ведь надежнее, — согласился он. — А главное, вы будете моим гостем, аксакал. А потом на охоту: испытаем беркута на деле, ну и наговоримся вволю обо всем!..