Такие столкновения между бабушкой и Назирой случались почти каждый день. Старшая сестра подтрунивала над религиозной и суеверной бабушкой, а та сердилась, грозила ей всяческими карами за насмешки над богом.

Назира считалась в нашей семье ученым человеком. Перед войной она училась в районном центре и успела закончить семь классов. Когда же отец уехал на фронт и мама осталась с четырьмя малыми детьми и старой бабушкой на руках, Назира бросила школу, вернулась в аул, чтобы помочь ей прокормить большую семью. Поначалу ей было трудно работать в колхозе наравне со взрослыми. Я помню, как она приходила, еле держась от усталости на ногах, маленькая, худенькая, совсем еще девочка. Но с тех пор минуло четыре года. Назира повзрослела, стала крепкой, сноровистой девушкой.

Соседские старики и старухи говорили, глядя, как она, вернувшись с поля, ловко, не зная устали, хозяйничает дома:

— Ах, ширкин, если бы все девушки были такими, как Назира. С ней, наверное, и не чувствуешь, что в доме нет мужчины. Руки у нее так и летают.

Суеверная бабушка тотчас вмешивалась в разговор:

— Что вы делаете, люди? Так ведь и недолго сглазить человека, накликать на бедную внучку болезнь или еще какие напасти. А ну-ка, сейчас же скажите «тьфу, тьфу», — требовала она от смущенных соседей.

И те послушно плевали через плечо и говорили «тьфу». А бабушка, стараясь понадежнее уберечь Назиру от чужого глаза, заходила в дом и снова появлялась с пальцем, намазанным сажей.

— Назира, а ну-ка иди сюда, — звала она старшую внучку.

— Бабушка, что случилось? — отзывалась сестра, занимаясь стиркой или другой домашней работой.

— Подойди ко мне, моя радость.

Назира шла к бабушке, вытирая о фартук мокрые руки.

— Я слушаю, бабушка.

— А ты нагнись ко мне поближе. Я что-то скажу тебе на ушко.

Сестра Назира наклонялась над бабушкой, и та проводила сажей по ее виску.

— Все, теперь ступай, — говорила, успокоившись, бабушка.

— Ну вот, ты опять за свое, только зря оторвала от дела. Сколько раз можно тебе говорить? Никто, никто не сглазит меня!

— Иди, иди. Не говори лишнего, — снова беспокоилась бабушка.

И вот еще что, наверное, навсегда осталось в моей памяти от той поры: усталость матери и старшей сестры, когда они весной возвращались с работы.

Машин тогда не хватало, и женщины с рассвета до темна ходили за плугом. Весенний холодный ветер сушил и чернил их лица, обдавал пылью с ног до головы. У мамы еще ко всему невыносимо болела поясница. Видимо, потому она приходила домой какой-то неласковой, каменной, с нахмуренными бровями. Мы, соскучившись за день, бросались ей навстречу, а она молча отстраняла нас, проходила в дом и, развязав шерстяной пояс, которым туго перевязывала поясницу, садилась к печке спиной и сидела до тех пор, пока ноющая боль на время не оставляла ее. Мы ловили ее взгляд, надеясь найти в нем привычную нежность, но глаза мамы были печальны, в эти минуты она уносилась куда-то далеко. Наверное, туда, где находился отец. Успокоив боль, мама придвигала к себе шумно кипящий чайник и пила чай — кипяток с солью. На лбу ее мелкими каплями выступал пот.

Постелив постели, мать и сестра Назира брались за ручные жернова и мололи зерно для завтрашнего хлеба. Нам, малышам, почему-то становилось тревожно. Мы, словно цыплята к клушке, жались к бабушке, просили что-нибудь рассказать. Стараясь нас успокоить, бабушка заводила длинную-предлинную сказку.

В комнате было неуютно и сумрачно. Фитиль керосиновой лампы горел тусклым зыбким пламенем. Его свет не доставал во все углы. На стенах, пугая нас, колыхались тени. «Бабушка, ну, бабушка, повернись ко мне», «Нет, ко мне, ко мне!» — дергали мы то и дело бабушку.

А у мамы и сестры Назиры текла своя, взрослая беседа. Под мерный шорох жерновов они обсуждали колхозные дела, говорили о последних вестях с фронта.

Бабушка краем уха прислушивалась к ним и временами, прервав сказку, как нам казалось, на самом интересном месте, озабоченно спрашивала у матери:

— Ну, как сев? Закончили везде?

— Почти что. Вот завтра спустимся в Малый Акбел и на этом закончим, — отвечала мать, повысив голос.

— Поторопитесь! Как бы не пересохла земля, — предупреждала бабушка.

— Людей не хватает, мама. Где их возьмешь?

— О, аллах, наш единственный создатель, помоги им! — взывала бабушка к потолку комнаты, ушедшему куда-то высоко в темноту.

Темнота нам казалось глубокой, бескрайней. И невидимый, загадочный бог, к которому обращалась она, мог там проживать и в самом деле.

— А что собираетесь сеять на Малом Акбеле? — спрашивала бабушка, переходя на будничный тон.

— Просо.

— Правильно решили, — соглашалась бабушка. — Там просо принимается хорошо. Помню, как-то бедняк Жапиш засеял Малый Акбел одним мешком проса. Да и больше взять ему было негде. А собрал двадцать, а может и все тридцать мешков. То-то радости было.

Удовлетворив на короткий срок свое любопытство, бабушка продолжала сказку. А потом снова начинала сбиваться и, в конце концов, умолкала, слушая, что говорят мать и сестра Назира.

— Бабушка, а что было потом? — хныкали мы, дергая за рукав. — Бабушка, продолжай.

— Да подождите, дайте и мне послушать, — отбивалась она.

Мама и сестра Назира, видя, что бабушке тоже интересен их разговор, беседовали громче.

— Я видела в конторе вчерашнюю газету, — рассказывала сестра. — Наши войска освободили еще два города на Украине. Уничтожили много вражеских солдат и техники. Кровопролитные были бои.

— Какие, ты говоришь? — тревожно переспрашивала бабушка.

— Кровопролитные. Наверное, и наших тоже много полегло.

— Всемогущий, помоги им, защити!.. А твой отец тоже там?

— Отец где-то на Северном фронте.

— Пусть держится подальше, где меньше стреляют. Так и напиши, — это указание относилось к матери.

— Ну что ты, мама, мой муж не трус. Он настоящий джигит. Как же я ему напишу? — растерянно возражала мать.

— Да, мой сын — настоящий мужчина, — с гордостью подтверждала бабушка.

В один из таких поздних вечеров бабушкину сказку прервал донесшийся с улицы душераздирающий женский крик. И тотчас, казалось, поднялся, зашумел весь аул.

— Господи! Назира, милая, а ну-ка узнай, что случилось? Никак, у кого-то беда. Еще в чей-то дом пришла черная бумага, — так бабушка называла печальной памяти похоронки, приходящие с фронта.

Сестра Назира выскочила на улицу, даже не набросив платок.

— Я недавно заходила в сельсовет. Вроде сегодня не было почты, — сказала мать, поспешно собирая в чашку намолотую муку.

Минут через пять в комнату влетела запыхавшаяся сестра. Глаза ее были широко открыты от ужаса. Сестра долго не могла вымолвить ни слова, перевести дух и, наконец, выпалила:

— Сошла с ума Бубитай!

— Ты понимаешь, что говоришь? — накинулись на нее бабушка и мать.

— Но это правда. Соседи говорят, как только вечером пригнал пастух стадо, она подоила корову, вылила в корыто молоко и вынесла на крыльцо. Села рядом и смотрит на молоко. Ее спрашивают: «Что ты делаешь, Бубитай?» А она: «Разве не видите? Молоко кипячу. Для Спатая». А потом в слезы и ну царапать себе лицо.

— Помилуй, аллах! — воскликнула бабушка и, сложив на груди руки, пробормотала молитву. — Бедная женщина, — вздохнула она, закончив молиться. — Потерять мужа на фронте. Потом сына. И теперь вот сама… Видно, никак не успокоится Караканшык. Ох, на кого еще падет ее проклятье?

С тех пор Бубитай целыми днями сидела на пороге своего дома, жалобно пела, плакала и громко звала мужа и сына. Горе высушило ее, цветущая сильная женщина стала похожа на черную страшную старуху.

Этой же весной я начал тайно следить за своей старшей сестрой. Куда бы ни отправилась Назира, я тут же за ней. Она шла по воду к роднику, а я крался чуть поодаль кустами шиповника. Она уже затемно выбегала к соседям попросить молока или какую-нибудь посуду, и я выбирался следом за нею, подсматривал из-за угла, вовсю напрягая глаза. Мои попытки оставаться незаметным вскоре были разоблачены. На третий день она, выйдя на улицу, схитрила, быстренько обогнула наш дом и в тот самый момент, когда я усиленно всматривался из-за угла в темноту, подошла ко мне сзади и неожиданно схватила за ухо.