— Левиафан! — сказал царь, троекратно хлопая его по плечу. — С такими-то мудрецами юными мы всю Европу на ушеньки поставим и без рентгена ихнего ихнюю же землю на сажень просветим, от дьяволов подпочвенных до цветочков поверхностных, дабы силой могущества своего премного изумления в умах произвесть на веки вперед и в целом куда ни попадя...

У государя случались приступы красноречия, этот был не самый тяжелый. Государь имел в виду перспективы водочного экспорта.

— И да будет родник сей страждущим во благость, казне нашей во прибыль, и нам, меринам жалким, на потребу! И от таперева полная на то казенная моя монополия! — добавил царь и был абсолютно прав.

Большой аппарат построили за неделю. Трубопровод на заход солнца прокладывать начали сразу и быстро. Повисев надолго, ущербилась в небе луна, потом прошла еще пара ден, и Европа загудела. Билась и колотилась посуда — то уходили в отставку ликеры, шипучки, коньяки и прочее слабосилие. При большой экономии в литраже новый водочный напиток давал неизъяснимую легкость в мыслях и поступках, сочетая при этом нежный аромат с дешевизной. Европа гудела. С первыми кораблями стала слегка приплясывать и Америка, поскидала тюрбаны Азия. Планетишка повеселела.

— Оттыкай! — говорил царь, попечитель славный и естествоиспытатель вдумчивый. — Набулькивай! Подноси! Опрокидывай! Ох-ох, матушки!! Не закусывая, результатом что имеем?

— Глаз вылупление! Носик вот красненьким засиял! — оглядывал царя шут. Шло испытание новых сортов. Царь испытывал осторожно, по полковшичка, шут по четверти, но напиток был новый, а это означало и более крепкий. — Так. Рученьки-то, я вижу, теперь сами по себе. Губки по личику поехали. Ага, коленный рефлекс пропал! Улыбка от пощечины не исчезает. Все, батюшка, сейчас со стула свалишься!

И он был абсолютно прав.

В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче. В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом. Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики...

Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.

— Сеню-то нельзя ли позвать? — тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги. Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором...

— Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили,- голос родимой дочери был более чем прохладен. Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.

— А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет — как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот...

Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер. Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:

— Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она...

Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, стал докладывать:

— Нота и счет от его высокородия голландского посла! За потраву четырех фикусов в кадках, за избиение статуи Вольтера, за семьдесят два щипка пословой жене, за две ее юбки, за поломку музыкального ящика барабанными палками, за снятие цирюльником кастрюли с головы посла, за глупые по этому поводу шутки, за портрет посла в прихожей и отдельно за банку краски, за всю посуду в доме и за стекла в доме напротив, за омовение рук и химические опыты в аквариуме, за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора, за разрушение обоих отхожих мест, за бенгальские огни и за вызов пожарных отдельно, за постройку новой печки, за сбитый флюгер, за прыжки в шпорах на перины, за...

— Война?! — выдохнул сизым маревом царь.

— Сорок шесть гульденов с мелочью, — отвечал боярин, заглянув в конец свитка. — Половину прочитал. Дальше перечислять?

— Не надо! — твердо сказал царь. — Верю. Тебе — верю. Так не война?

— Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как... Войны не будет! — суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.

— Ну и слава Богу... — бормотнул, обшаривая его глазами, царь. — Ты скажи скорей — пронес?!

— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был... — боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.

— Моченьки моей нетути! — пожаловалось его величество. — Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!

— Положение не позволяет, — осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.

— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, — доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. — И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.

— Ничего. Поболе проигрывали, — нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.

— Третьего дня выпил... В шкафу стояла, от моли. Крепкая была...

— Постыдился бы при подданных-то своих! — сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.

— Это да... Подданные мы... Что есть, то есть... — согласился по-прежнему горизонтальный боярин. — И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны... А кто не подданный — таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы — народную, бабы — нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.

По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.

— Похмелитесь уж, гиганты! — царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин — нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.