В этот день царю вырвали зуб. Он сидел печальный, теребил мантию и смотрел мимо шута, который делал все возможное.

— Бум-бум-бум-бум-бум! — говорил шут, ударяя бубном в наиболее неприличные участки своего тела. — Бум-бум! Смейся, царь! Неужто не смешно?

— Смешно, Сеня. — грустно отвечал царь. — Повешу я тебя, Сеня.

— Смотри, царь! — шут проглотил шарик, напрягся, снял штаны и вынул целеньким.

— Свинья ты, Сеня. — сказал царь. — Пять лет тебя держу, и все пять лет ты одним шариком пользуешься.

— А сам? — помолчав, спросил шут.

— Чего сам? — не понял царь.

— Бумаги туалетной из Голландии понавыписывал и указы на ней строчишь! — ехидно сказал шут. Бубенчики его обидно зазвенели. — Импортер! Поливку огородов кто спьяну запретил? Перед послами на полу кто растянулся? Корону в дырку кто уронил?

Царь молчал. Правда не колола ему глаза, так как челюсть болела сильнее. Но шут выступил с критикой и обязан был за нее поплатиться.

Этим же вечером шута хоронили. За гробом шел безутешный царь. В руках его была затасканная подушечка с наградами. Наград было много, все больше прищепки и пуговицы, среди которых единственная собачья медаль смотрелась орденом. Сзади плелись с постными рожами знать, воины, круглолицее от постоянного радения духовенство и обезумевшая от корсета царица. Шут лежал в гробу серьезный и вполголоса давал последние советы.

— Державу бди! — бормотал он, капая свечкой на руки. — Врагов — в шею! Лучшее — детям! Запомнил?

— Помню! — рыдая, говорил царь. — Один ты у меня был! Один! Что же это, люди?! Лучших хороним! Лучших!!

— Спасибо. — всхлипывал шут, сморкаясь в саван. — Мог бы и при жизни.

За околицей царь ткнул пальцем в первую попавшуюся яму.

— Здесь!

Шута вывалили из гроба. Он скатился в яму, знать сняла шапки, воины посуровели, духовенство икнуло.

— Прощай, друг! — скорбно сказал царь.

— Прощаю. — пробурчал шут, устраиваясь щекой на венке.

— Салют! — скомандовал царь. Воины пальнули. Духовенство с испугу бабахнуло еще громче. Царица поморщилась, но от обморока воздержалась. Царь бросил на спину шуту горсть земли, задумчиво поглядел на звезды, и процессия удалилась.

А шут поворочался в могиле, помолился за упокой и заснул. Впереди была бурная ночь. Ему предстояло воскреснуть, явиться во дворец в объятия ошалевшего от радости царя, напиться с ним до зеленых соплей и маленьких чертей, которых видели оба и оба не боялись, и всю ночь орать с колокольни похабные песни. Царь же, несмотря на лета, был еще очень бодрый мужик и после пятнадцати ковшиков целых два часа мог стоять на четвереньках и материться в рифму. Шуту отставать было не положено. Поэтому он тихо спал и набирался сил.

В этот день всем дворцом плели кружева. Трясущимися после вчерашнего приема руками царь путался в тютельках и вспоминал боевое прошлое.

— Нда, задали мы им тогда под Журчалкой! С тыла зашли и вдарили! Насилу они ноги унесли! И куды они только глядели, когда мы их с флангов обходили!

— Так ить коровы! — ответствовал шут. — Сиречь звери глупые, против нашей выучки ихние рога — тьфу! Кабы не пастух — и потерь бы у нас не было. Ты, твое величество, зря тогда пастуха не пленил. Ить он, гад, нас чуть в прах не поверг! Не узнал тебя в каске-то. Осерчал, ирод.

— Ничего. — отвечал царь, с сомнением глядя на получающийся узор. — Они, Сеня, раны, воина только красют. Ежели б мы с тобой тогда в палисаднике храпели, враги бы сейчас на наших женах и сестрах ездили. А мы их, заморских, завсегда в кулаке держали! Помнишь, кукарекского-то атташе как пугнули?

— Грубиян вы, тятя! — заметила носатая в маменьку царевна. — Я грудная была, и то осудила. Рази можно такому кавалеру изящному каблуки подпиливать? И орудию навозом зарядили, а он субтильный, не нашего сложения. Вам шутка, а ему личико насилу оттерли.

— Твою-то репу и в три дни не обслюнявишь. — философски заметил царь. Дочь он любил, хотя размеров ее иногда спьяну пугался. Корон на голове наследницы свободно умещалось две штуки.

— На себя бы, тятя, глянули! — вспыхнула царевна. Кружево в ее мужицких руках затрещало. — Гусударству диету прописали, а сами в пост поросенка сожрали! На глазах у свиньи! Что, неправда?! А ты чего смеешься, дурак?! Пошел прочь! — она запустила клубком в шута.

— Сиди, Сеня, — сказал царь. — А ты, дщерь, не в обиде будь. Пошутил я. Не обижайся. А то в темницу заключу. Я политик строгий.

— Суров ты, батюшка! — поддакнула царица. Она тоже была политиком. — Взгляд-от у тебя — чистый орел! Но добе-ор! Надысь, слышала, мужики говорили: добер у нас царь-то! Добрее немецкого будет, хоть и ростом помене. И умом крепок!

— Это как бы мне природой дадено. — скромно сказал царь. — Как я есть самодержец и ответственность имею. Ты вот, Сеня, к примеру, трюфель — и не боле того. Потому как дурацкой породы. А я тебя рядом посадил и шутить дозволяю.

— Так ведь и благодарен же я! — зевая, отвечал шут. Ему было скучно.

Царь сегодня был настроен на самовосхваление. В такие дни шут обычно до пролежней спал под троном. А царь сверху вдумчиво кивал в ответ на убедительные речи придворных о его, батюшки, молодцеватой походке и мастерстве аналитика.

— Ляпни, Сеня! И спать иди, зеваешь-от. — милостиво велела царица.

— Земля — круглая! — пискнул шут и закувыркался к трону. Все захохотали.

— Их-хи-хи! От ить дурак! Ай да дурак! — трясся царь. Он ценил юмор. И берег своего шута. А земля тогда и в самом деле была плоская.

В этот день, как и во все остальные, у царя не было слишком важных дел. Поэтому на утренней думе было решено, что царь, группа бояр и шут по испитии медов примут и обласкают ходока с окраины. За ходоком полетел гонец, а семеро государственных мужей степенно спустились в погреб, где проворный шут уже хлопал пробками и раскладывал маслины.

— ... Вино — оно не просто напиток, бояре! — говорил наполненный до краев царь, твердой волей одновременно сдерживая самые разные желания организма.

— Вино — это ить государственное дело!

— Твоя правда, батюшка! Как в воду глядишь, цельно мыслишь. — подтвердил один из бояр, не родовитый, но с большими планами.

— Дак! ... Да ... Это ... Кака мысль-то была? — икнув, повернулся к шуту соловеющий царь.

— Дурляндия! — не задумываясь, отвечал шут. — Незнамо чего о себе возомнили! Вот бы войском им на голову свалиться!

Царь напрягся. Политика требовала взвешенных слов, а их надо было еще вспомнить и выговорить.

— Гекзаметром их, сволочей! — хрипло выкрикнул маленький пучеглазый боярин, грамотный и потому незаменимый. Виртуозность, с которой из деревянной азбуки он складывал слова и целые фразы, приводила царя в восторг. Двадцать два года учебы за границей дали поразительные для боярина результаты, не приведя, однако, к ненужному вольнодумству.

— Это надо бы ... Это бы да ... — откашлявшись, сказал царь. — Враз бы сокрушили этим-то вот. Ага. Но не время пока. Моменту у нас нету, а то бы вдарили. Англия заодно с ими, тут мудро подходить приходится, баланец можно порушить.

— Я бы ихнего царя лично отрепетировал! — воодушевленно дернулся пучеглазый. — Схватил бы за пейсы — и об трапецию, об трапецию! Всю бы хрюкалку католическую ему дезавуировал!

— Воистину! — сказал самый старый и почтенный из бояр. Он был так стар, что помнил и употреблял только два слова. Вторым было "доколе".

Царь вытер усы и поднял палец. Все умолкли.

— Ты, Ваня, конечно, патриот. — он похвально хлопнул ладошкой грамотея. Ценю я тебя. Однако подход завсегда метода требует. Как мы есть держава континентальная... — царь обернулся за смысловой поддержкой к шуту. Тот, залезши нечаянно головой в бочку, бросил безуспешные попытки высвободиться и отдыхал, поджав ноги, с бочкой на голове. Царь не узнал его.