В этот день его величество государь, при полном параде и во всем блеске, давал мастер-класс по такому сложному и ответственному предмету как внутренняя политика. Приглашенные бояре явились всем поголовьем, духовенство, увешанное штатными предметами культа, прибыло в почти полном составе, царская семья в виде царицы с царевной, разбавляя мужское сборище, присутствовала в первом ряду. Государевы речи записывались одновременно двумя писцами на вечный пергамент и для верности заносились клинописью на еще более вечные глиняные таблички. Другая пара писцов скрипела перьями несколько в стороне, символизируя только что народившуюся журналистику.

— Внутренняя политика государства есть набор помыслов и деяний, направленных на повышение духовно-телесной тучности населения. Тоись, значит, такие действия властей предержащих, при которых все большему количеству людей становится жить все лучше, дольше и веселее. — его величество, строго оглядывая аудиторию, понимал, что говорит более для истории, нежели для сидящих в зале. От его внимательных глаз не укрылось сонное выражение многих боярских лиц, а чуткие уши ясно фиксировали пока еще редкое похрапывание с галерки. Однако накопление мудрости в стране было его личным долгом, и государь в меру своих сил преумножал таковую, размышляя вслух с удобной для писцов скоростью.

— Вот, допустим, случился быть недород. Абсолютный. Тоись, образно говоря, колосья хлебные потомства не дали, репа с брюквою не взошла, свиньи вместо ожирения исхудали, коровы титьками сдулись, куры в Африку улетели. Я говорю, допустим. Вот скажите мне, как в таком случае прокормить население? Чем? Что делать, ежели кушать нечего и запить нечем?

Полагая свой вопрос риторическим, государь сделал паузу лишь для того, чтобы оттенить ею свой короткий блестящий ответ — "Вешаться, судыри мои! Гроздьями на деревьях и фонарях!" Далее вслед за смехом и аплодисментами должно было следовать длинное нравоучение в том смысле, что нельзя доводить хозяйство до таких ужасов. И что важной функцией государства как раз и является противодействие катаклизмам путем наращивания запасов и улучшения условий их сохранения. В общем, вся лекция сводилась к довольно нудному перечислению заслуг самого царя в этом плане. Однако в зале в виде поднятой руки вдруг обозначилось чье-то мнение. Приглядевшись, царь хмыкнул. Неродовитый, но с большими планами боярин, как всегда, не только имел оригинальное решенье проблемы, но и до дрожи в членах хотел довести его до сведения монарха.

— Ну, скажи, скажи, хорошист... — его величество милостиво разрешил боярину прилюдно проявить скудоумие. Что тот и сделал громко и торопливо.

— Очень даже просто, твое величество. Временным указом вплоть до окончания бедствия подразделить людишек на хищных и травоядных. Одни пущай траву жрут, а другие — их самих вместе с ихней травой. Временно. Тоись, я имею в виду, временным образом людишек-то озверить. Официально. В том плане, что ежли кто кого съел — то ничего ему, окромя отрыжки, не будет. Тоись, соответственно указу, оно вовсе будет не людоедство, а нормальное природное взаимоупотребление друг дружки в пищу. Тоись, скажем, в практическом плане, один крестьянин лыка с дерева надрал и жует. Навроде как лось. А другой за тем же деревом с топориком ждет. Как волк. Этот поел, насытился, тот топориком его хрясь — и опять же тоже поел. Насытился. Обои, каждый в свое время, довольны. Главное же последствие — улучшенье человечьей породы. Ну, не человечьей уже... Но улучшенье! Тюти с нюнями естественным образом отомрут, хлопцы-молодцы саблезубые выживут. Ноу хау, твое величество. Позволь преподнести как подарок.

Боярин поклонился и сел. Соседи боязливо от него отодвинулись. Государь же, пожевав губами, изрек :

— Мощная идея... Сам, боярин, придумал, али среди ночи пригрезилось?

— Сам, величество! — привстав снова, гордо ответил боярин. Из всех думских сидельцев его, пожалуй, можно было бы назвать наиболее выпуклой и яркой личностью. В раннем детстве боярина уронили, лекари зафиксировали ушиб, бабки-шептуньи определили "двусторонний бекрень мозгов", а целитель-надомник обнаружил впоследствии "неисправимое отовсюдное злобнодурство". В более позднем детстве наклонности его развились, и все тряпичные куклы маленького дитяти валялись с оторванными безглазыми головами, а все мячики были проткнуты, а все соседские кошки нещадно биты, а все свои штанишки запачканы снаружи и изнутри отнюдь не в силу малого возраста и ума, а как раз именно из-за общей гадскости данного индивида. Каковой, став по наследству боярином, не остановился в развитии, а пошел много дальше, время от времени выдумывая и озвучивая такое, что храбрые тряслись, бесстыжие краснели, а все прочие ужасались.

Государь, вздохнув, сперва посмотрел на боярина. Потом сквозь него. Потом так, будто на его месте никого и ничего не было. И набрал воздуху, чтобы что-нибудь сказать в том ключе, что мнение, мол, услышано, хотя и не разделено, но и на том спасибо, хотя и не за что, и на все воля Божья, и Господу же слава, что не все дело, что слово, и...

Государь успел лишь разинуть рот. Боярин, в свою очередь, тоже отверз уста и напряг гортань. Но оба они, каждый по-своему, озвучились лишь после того, как высказался некто третий. Некто маленький разноцветный с большим твердым клювом взлетел без разбега, спикировал без звука и по роскошной боярской шапке отбомбился без промаха.

— От так да!

— Ах ты стерьва!

— Толик!

— Ха-ха!

Кувыркнувшись в воздухе, попугай полетел обратно на свое законное место. Он был тоже боярин. Хоть и не такой, как другие. И имел право высказаться. Хоть и не так, как другие. И высказался. В том числе и словесно. Щелкая клювом и царапая лавку когтями, птица произнесла несколько слов. И ни у кого не было сомнений, кому они адресованы.

— Дурррак! Дуррррилка! Прррридуррррок!

А больше в этот день ничего не случилось. Разве только чело боярину отмыли очень нескоро. Да шапку выкинули. Да обкаканным боярин чувствовал себя еще долго.

В этот день ее величество зима до такой степени вступила в свои права, что его величество государь почувствовал себя где-то даже слегка низложенным. За окном была хмарь, в душе хмурь, а в зеркало на царя глядел грустный хмырь, которому не хватило лета.

Дверь открылась, и в горницу вошел шут. Царь глянул на него и сочувственно сморщился.

— Ломает, Сеня?

Шут кивнул. Подошел к зеркалу и тоже глянул. Из золоченой рамки смотрела на него скорбная физиономия мученика. И без того осунувшееся личико выглядело так, будто кто-то злой два часа лупил по нему подушкой. В глазах поселилась толстая неповоротливая печаль, а нос трагически опустился едва ли не на один уровень с подбородком.

— Терпи, Сеня. Оно, поди, сперва тока трудно будет. Потом полегше пойдет. Наверно.

Шут не ответил. В последнее время он вообще говорил мало. И на все участливые слова лишь громко скрипел зубами.

— А я тебе медаль дам. Каку выберешь. Али хошь, новую специально для тебя откуем. "За немерянные страданья во благо", скажем. Али "За героизм в быту".

Шут опять не ответил. Но зубами скрипнул так громко, что у царя заломило скулы. А в горницу заглянула царица и сказала :

— Его ищут, а он вон он! Иди, батюшка, посла голландецкого прими. Кака-то политика у его к тебе. В кабинете ждет. А ты, Сеня, все держишься? Ты держись давай, Сеня. Мы болеем все за тебя.

— Ежели уж совсем тяжко будет, дак ты скажи. Руки свяжем тебе. Временно. На неделю. Да приставлю кого-нибудь. Чтоб все бы за тебя делал. — уходя, сглупил царь.

А шут дождался, когда за дверью стихнут шаги, и открыл рот. И не закрывал его долго, давая выплеснуться душевной боли и телесной тоске, озвучивая ментальную жажду и плотский голод, заговаривая словами неимоверную тяжесть своего маленького трудного подвига, который он совершал уже двенадцать часов.