В трех кварталах от моего дома находился парк Святой Марии, в самом центре которой стоял очень красивый мавританский павильон. Он был спроектирован и построен примерно в 1886 году. На международной выставке в Нью-Орлеане он служил павильоном Мексики. Я играла на его лестницах с коваными железными решетками, бегала внутри, разглядывая большие и высокие колонны и стены, казалось, сошедшие со страниц одной из арабских поэм Рубена Дарио[12]. Обняв нас и крепко прижав к себе, папа читал поэму наизусть, заменяя имя Маргарита на имя кого-нибудь из нас: «Малахитовый дворец, мантия парчовая и милая принцесса такая же красивая, жавороночек мой, такая же красивая, как ты». Жаворонком папа прозвал меня после поездки на Юкатан[13]. Позже он рассказывал, что эта птичка очень красиво пела. Кто мог тогда сказать, что это прозвище окажется вещим?

Обычно мы ходили в парк в самом конце недели. Я каталась на велосипеде вокруг мавританского павильона, все кругом было по-воскресному праздничным. Продавцы воздушных шаров непрестанно свистели в свои маленькие пластиковые свистульки, не выпуская их изо рта, чтобы привлечь к себе внимание детей. Небольшие тележки торговцев сахарной ватой с деревянным бочонком полным маленьких отверстий, откуда торчат палочки с намотанной на них розовой и синей сахарной ватой, звенящие колокольчики на тележках с разными видами эскимо, которые я обожаю. Едва продавцы подходили к нам, я просила маму купить мороженое, и если мне удавалось убедить ее, то могла съесть два-три мороженых за день.

Если оставить в стороне призраки моего дома, то мое детство в целом было славным и веселым. Оно имело множество оттенков и было наполнено разнообразными красками, запахами, вкусами и музыкой. Моя семья была необычайно творческой. Иметь четырех старших сестер было все равно, что иметь четырех учительниц для меня одной. В нашей семье было много женщин, один отец, две или три собачки породы чихуахуа и множество призраков.

У трех из моих сестер было пять-семь имен. Вот например, Ана Сесилия Луиса Габриэла Фернанда, которую мы звали просто Габи, или Эрнестина Леопольдина Амада Ахеда Кристина Клементина Патрисия, проще говоря Тити. Рядом с такими именитыми сестрами, у каждой из которых был свой собственный, отличный от других, характер, я чувствовала себя избалованной малышкой.

Когда наша семья была в полном составе — я имею в виду до смерти отца и до замужества моих сестер — в доме всегда было очень шумно: музыка разных стилей, повсюду косметика, одежда на разные вкусы и комнаты, всегда наполненные людьми. Папе нравилось слушать классическую музыку Баха, Бетховена, Вивальди, Моцарта, Шуберта; гармония этой музыки наполняла душу неземными, заоблачными, райскими ощущениями. И вдруг внезапно дом наполнялся характерными голосами Чавелы Варгас, Хорхе Негрете, Педро Варгаса или Хулио Иглесиаса[14], под чьи песни от «Гвендолин» до «Я брошу твой платок в реку» мы проводили порой вечера. Это не имело ничего общего с мамой, которая успешно сочетала своего любимого артиста, короля рока, Элвиса с Викки Карр и Глорией Ласо[15]. Бабушка слушала такие песни, как «Дверь в мечту» или «Золотая лодка»[16] и свою самую любимую «По-своему» в исполнении Рафаэля. Помимо всего этого, что тогда говорить о моих сестрах, устраивавших дома дискотеку. Целыми днями они крутили Барри Уайта, Глорию Гейнор, «Rolling Stones», Дайану Росс, «Earth Wind & Fire», постоянно чередующихся с Сандро де Америка, Роберто Карлосом, Палито Ортега, Камило Сесто, Сесаром Коста, Энрике Гусманом, Альберто Васкесом[17]. Моей сестре Федерике нравились Виолета Парра, Мерседес Соса[18] и разные исполнители песен новой волны протестной направленности, которые, естественно, не нравились отцу. Но, для меня стало открытием, когда в один из моих дней рождения папа отвел меня в одно место под названием «Гитарный кабачок» посмотреть на певцов с гитарой в руках, исполняющих вживую песни на социально значимые темы. Своими песнями они внесли революционный поворот в тогдашнюю молодежную культуру. Я сидела со своим прохладительным, глядя на стоящих напротив меня людей, которые вгоняли нас в дрожь тем, что говорили посредством музыки. Эта музыка покорила меня, и именно там во мне зародилось глубочайшее желание делать то же самое. С этого момента я начала мечтать о том, чтобы стоять напротив людей, которые чувствовали бы то, о чем я им пела, составляя с музыкой единое целое… То, что почувствовала в тот миг семилетняя девочка, так глубоко отпечаталось в моей душе, что, спустя многие годы, стоя перед публикой, я могу единодушно разделить с ними то особенное мгновение. Именно там я поняла, вот оно мое… вот оно — то, чем я хотела бы заниматься.

С того дня и по сегодняшний мне очень нравится ходить в фирменный ресторан «Санборн» в Мозаичном доме, что расположен в центре города. Там шумно и всё в движении, слышны звон бокалов и громкие разговоры… Все это напоминает мне сумятицу и беготню в моем доме, когда в нем еще жили мои сестры. Имея пятерых «мам» — четырех сестер и маму — и еще отца, мне было сложно представить, что мы с мамой останемся одни.

Само собой разумеется, позже так и случилось. По мере того как проходило время, наш всегда многолюдный дом постепенно пустел. Первой в самостоятельное плавание направилась моя сестра Лаура. Она уже жила в районе Поланко, полностью посвятив себя артистической карьере. Следующей была Федерика, она вышла замуж и переехала жить к супругу. Потом, в год смерти папы, вышла замуж Эрнестина и уехала в Париж. Из детей в доме остались только мы с Габи. Нам было очень хорошо с ней, мы вместе играли и разговаривали. Она вышла замуж последней, и многое в своей жизни я разделила именно с ней. И по сию пору мы с ней очень дружны и близки. Она баловала меня, покупая мою любимую еду, готовила какие-то блюда из сыра, пюре, воздушную кукурузу и другие «перекусы», а потом мы вдвоем устраивались на маминой кровати и смотрели телевизор. Она была моей подругой, моей поверенной, сообщницей, сестрой, словом, замечательным товарищем во всех смыслах этого слова. Габи вышла замуж, когда мне было восемь лет, и вот тогда я и вправду почувствовала себя одинокой. Все сестры разбежались и, начиная с этого момента, я росла практически в одиночестве. В доме остались только мама, бабушка и я, последний и теперь уже единственный маленький ребенок в семье. Иногда я встречалась с племянником Кесалем. Он был мне как младший братишка. Когда мне приходила в голову какая-нибудь шалость, я использовала Кесаля для ее осуществления. Он и по сей день вспоминает об этих моих проказах!

Для мамы это были нелегкие времена — мало того, что рядом с ней уже не было всех ее дочерей, она вдобавок осталась еще и без мужа, который, как и в любой другой латиноамериканской семье того времени, был материальной и духовной опорой семьи. Но, несмотря на все трудности, мама смогла с честью выйти из этой непростой ситуации. Говоря образным языком, из кислых лимонов, подброшенных жизнью, она приготовила вкусный лимонад. Однажды она оправилась от боли, вызванной потерей моего отца. Набравшись душевных сил из самых глубин своего естества, она вдруг превратилась в совершенно другую женщину, готовую ковать свое будущее. Как-то утром, проведя в трауре без малого два года, она встала и сказала самой себе: «А вот теперь я могу жить так, как хотела всегда». Сказано — сделано, так она и поступила.

До этого дня она была только матерью, поварихой, домохозяйкой, прислугой при отце. Она готовила, гладила белье, она была полновластной хозяйкой всего дома, но нереализовавшей себя женщиной. Мама была классическим образцом древности, выполняя всю работу по дому, которую могла выполнять прислуга, но для нее было важным сделать эту работу самой, без помощи домработниц. Она стремилась к тому, чтобы быть полезной. Она до блеска натирала фирменным «джонсоновским» воском черные мраморные плитки пола в гостиной, ползая на коленях. Сначала она наносила воск на пол, давая ему подсохнуть, а потом натирала так, чтобы отец, придя домой с работы, мог в полу, как в зеркале, увидеть свое отражение. Каждый день она готовила для всех разные блюда — для детей, для отца, порой, для себя. Ей было только сорок, когда она овдовела.