Спасибо тебе, мама, за то, что ты научила меня становиться: «с каждым днем сильнее». Талия.

Дорогая Плакальщица[1], я пишу тебе это письмо, чтобы сказать тебе спасибо за то, что ты сделала для меня. Конечно, я должна была вырасти, стать взрослой, чтобы это понять. Не знаю, помнищь ли ты, как мы познакомились… моя мама была беременна мной, когда мы увидели тебя в первый раз. Была жаркая ночь, и мой папа ушел в другую комнату, потому что тепло, исходящее от тела мамы было слишком невыносимо. Ее живот сильно выдавался вперед, и мне оставался всего один месяц до рождения. Папа оставил ее в комнате одну, чтобы она отдохнула. Мама спокойно спала, когда вдруг услышала твой голос, вернее, твой плач. Ты неподвижно стояла сбоку от нее. Ты была одета в длинное платье, и на голове у тебя была черная шляпка. Твои длинные, костлявые руки закрывали твое лицо, в то же время позволяя вырываться стенаниям и плачу, разрывающим ночную тишину. Растрепанные волосы придавали тебе таинственный, призрачно-неземной вид. Мама едва осмелилась посмотреть на тебя. Еле-еле приоткрыв глаза, мама попыталась найти в полумраке папу. Она вытянула ногу, чтобы толкнуть его и попросить помощи и поддержки. Мамой овладел жуткий страх. От охватившего ее ужаса она была почти парализована. Думаю, что каким-то образом, я, находясь у нее в животе, тоже искала папиной защиты. Не найдя защиты, вместе с тем, мама набралась отваги и посеменила к комнате, где находился папа. Добравшись до комнаты, мама вбежала туда, чувствуя, что ты хватаешь ее за спину. Ее страх был так силен, что она забралась под папу, под его мужское тело; напуганная, с широко раскрытыми от ужаса глазами, она даже не могла говорить. Слова поддержки и ободрения, сказанные отцом, успокоили ее, и она перестала слышать твой плач.

Все рассказывали о Плакальщице, и я воочию убедилась в этом, когда несколько лет спустя мы с тобой снова встретились в том же самом большом и пустом доме. Том самом, который так хорошо тебе известен. Кто знает, возможно, этот дом когда-то давным-давно был твоим семейным очагом. Только на этот раз я была одна. Я должна была спуститься на кухню попить воды, и там я увидела тебя. Я не знаю наверняка, была ли это ты или кто другой, ведь ты закрывала свое лицо мертвенно-бледными руками, которые моя мама никогда не забудет. Но, мое шестое чувство и образ, который я сохранила с той ночи, когда еще находилась в животе у мамы, подтвердили твое присутствие. Твое лицо было скрыто за черной вуалью, и ты неустанно плакала, точнее, выла, как в полночь воет волк на луну. Тогда мне только-только исполнилось пять лет. Сейчас, когда я думаю об этом, понимаю, что у меня никогда не было друзей-невидимок, потому что они тоже боялись тебя. Очень хорошо, что я тебя не слышу… А пока что я прощаюсь с тобой и благодарю за то, что ты показала мне, что все страхи похожи на призраки. Если ты где-то столкнешься с ними, то изгони, развей их и продолжай идти вперед, всесильная, с высоко поднятой головой. Это означает, что ты победила их. Знаешь, я — победительница.

Я не боюсь тебя, Плакальщица.

Едва начав говорить, я тут же замолкала. Мне было только шесть лет, когда умер мой папа. Моя боль была такой огромной, что мне ничего не оставалось, кроме как молчать.

Папу звали Эрнесто Соди Пальярес. Он страдал от прогрессирующего диабета. Когда папе поставили этот диагноз, он решил не менять свою жизнь, не вводить никаких ограничений. Он продолжал есть свои любимые блюда, запивая их добрым вином и ликерами. В этом деле папа был сибаритом, чем и подписал себе смертный приговор. Для меня это был столь сильный удар с его стороны, что я перестала разговаривать. На протяжении целого года я предпочитала молчать. Я не очень хорошо помню, о чем думала в то время, но помню, что не могла издавать звуки, потому что было слишком болезненным то, что я должна была сказать. Я спрашивала себя, куда ушел мой товарищ по играм, тот, кто учил меня разным фантастическим вещам в своей химической лаборатории, тот, кто разрешал мне играть со своими странными научными приборами. Где он? Я больше не слышала его голос, не слышала, как он звал меня или рассказывал мне какую-нибудь историю, или читал наизусть стихи, я не слышала его смех. Я никогда больше не видела его, мои руки больше никогда не касались его; никогда больше он не обнимал меня, и я не засыпала у него на руках… никогда, больше никогда. Мама очень переживала из-за того, что я молчу и грущу. Она водила меня к разным врачам, чтобы они сказали ей, что же со мной произошло. Некоторые из них думали, что это аутизм[2]. Было множество докторов, куча поликлиник, уйма исследований, которые запечатлели в моей душе неотразимое очарование психологии, которая до такой степени начала привлекать меня, что в настоящее время я ее изучаю. Мне нравилось смотреть на всех этих докторов, показывающих мне черные пятна и анализирующих мои рисунки, посредством которых я выражала то, что видела в этих пятнах.

После череды долгих дней, проведенных в больнице и терапевтических кабинетах, после полного обследования медики пришли к выводу, что у меня был сильнейший шок, вызванный смертью отца. Врачи объяснили маме, что со мной все в порядке, но она должна быть очень терпелива и ласкова со мной, чтобы я могла преодолеть последствия, вызванные нехваткой отца. Я не разговаривала, потому что не хотела говорить. Врачи уверили маму в том, что я снова стану говорить, когда выйду из шока, в каком пребывала. Я одна, без ее помощи, должна была найти путь возвращения, принять решение и внутренне смириться с тем, что случилось. Ну как ты объяснишь маленькому ребенку, чтобы он дал уйти тому, что причиняет ему боль? Как ему это сказать? Тогда все в доме изменили стратегию и, вместо того, чтобы усиливать душевную травму придерживались надежды на то, что когда-нибудь я нарушу свое молчание.

Так и было. Однажды я снова заговорила, когда стала к этому готова. Мы ели, сидя за обеденным столом. Когда я вдруг ни с того ни с сего спросила у мамы: «А где папа?» Услышав, что я заговорила, мама, пытаясь сдержать удивление и огромное счастье, мягко ответила мне своим нежным голосом, объяснив, что папы уже нет с нами, что он умер (как умерли животные, которые были для него талисманом), но ему хорошо, и теперь он живет на небе. Я выслушала ее слова и смогла залечить огромную душевную боль, что носила в себе. И что самое главное, я опять могла разговаривать. Я продолжала вести обычную жизнь шестилетней девчушки несмотря на то, что был трудный процесс выздоровления, самоанализа, скорби, горя и большой печали.

Моя связь с папой до того, как он заболел, была очень сильной. Общаясь со мной, он говорил очень красивым, образным поэтическим языком. Вот, например, он говорил, что кровь — это биография тела, его жизнь. Будучи ко всему прочему и криминалистом, он таким образом объяснял мне и те криминальные дела, над которыми работал в данный момент. Мы проводили вечера, разглядывая и изучая под микроскопом кругленькие шарики, которые были ничем иным, как кровью. Папа научил меня быть наблюдательной, всегда досконально во все вникать, обращая внимание даже на самые незначительные вещи, которые другим людям зачастую кажутся не относящимися к делу. Он научил меня быть любознательной и порой задавать слишком много вопросов. Папа всегда возился со мной, был ласков и нежен. Мои сестры помнят его не таким, как я. Они знали его как волевого, сильного, непобедимого человека, несгибаемого и яркого. Для мамы он был требовательным, властным и взыскательным человеком. Но, тот папа, которого помню я, был уже болен, он чувствовал себя физически слабым и был гораздо более непритязательным, скорее всего потому, что жизнь нанесла ему удар, глубоко затронувший его второе я. Из-за болезни ему пришлось быть физически зависимым от окружающих его людей. И это он, который всегда был очень независимый, который ни в ком не нуждался, теперь зависел от времени и местоположения остальных. Но для меня он был и всегда будет не просто высоко эрудированным человеком, но и Человеком с большой буквы, моим другом.