Если мое детство и было трудным, то детство моего отца было еще труднее. Мой дедушка Деметрио Соди Герге был выдающимся адвокатом Мексики. Одним из наиболее нашумевших его дел была защита Леона Тораля, убийцы генерала Обрегона, являющегося в то время президентом Мексики (годы правления 1920–1924), прозванного «одноруким», поскольку у него не было правой руки. Леону Торалю удалось убедить депутатов, находившихся на обеде в честь Обрегона, в том, что он — замечательный карикатурист. Обед состоялся в ресторане «Бомбилья», который находился в квартале Сан Анхель на юге столицы. Оказавшись рядом с генералом, Тораль выхватил пистолет и выстрелил в него несколько раз. Обрегон был убит на месте.

Мой дедушка был назначен государственным защитником Тораля. Его мнение было очень интересным. Он утверждал, что результаты вскрытия генерала Обрегона были неполными, а также были найдены пули разного калибра, летевшие по разным траекториям. Насколько я понимаю, в настоящее время мексиканский историк Риус Фасиус заново рассмотрел медицинский отчет вскрытия тела генерала, напрямую указывающий на то, чего придерживался дедушка. Отец рассказывал моим сестрам, как возле нашего дома собирались «обрегонисты» и громко кричали: «Смерть Соди! Смерть защитнику Тораля!» В то время папе было всего десять лет, но он очень отчетливо запомнил это.

Папа был самым младшим из семи детей. Остальные умерли в младенчестве. Воспитывался он в большой строгости. От него требовали неукоснительного исполнения своих обязанностей и крепких знаний. Он вырос в типичной семье из высшего общества, в котором над чувствами преобладали образование и манеры. Во многом это превратило его в тяжелого по характеру человека, и это проявлялось во многих аспектах жизни. Сейчас я понимаю, что, фактически, моя тесная связь с отцом была отражением его собственного детства — в ней было больше обучения, чем теплоты. Сейчас я знаю, что нашей точкой соприкосновения был живущий в нем ребенок, ребенок, у которого никогда не было детства.

Папа построил дом, если можно так выразиться, в эклектичном стиле. Украшения дома были весьма многогранны, в них отображалась целая гамма совершенно различных культур. Пожалуй, его можно было бы охарактеризовать как дом «семейки Адамс» не потому, что наша семья была столь же экстравагантна, как Адамсы, а потому, что ничего в доме не имело определенного стиля. Стены дома были сложены из розового кирпича. В какой-то момент отец перекрасил их в темный голубовато-коричневый цвет. По стенам были развешаны дипломы и этажерки, содержащие большую коллекцию миниатюр. Одна из уменьшенных голов, которую мы ласково называли «поросеночек», висела на колонне в гостиной. Были и часы-кукушка с птичкой, выскакивающей, чтобы прокуковать время, и несколькими маленькими дверцами, из которых, как из домика Джепетто из всем известной сказки про Пиноккио, выходили крошечные персонажи с разными музыкальными инструментами. На одной стене ты мог найти распятие, а на другой скульптурную маску гаргульи, смотревшей в сторону лестницы. На самом деле мне не нравилось постоянно видеть маску, потому что мне казалось, будто ее глаза следят за мной. Разумеется, у меня было сильно развитое и весьма буйное воображение! Живя в окружении Плакальщицы, являющейся к нам по ночам, миниатюрных голов и эксцентричности моего увлеченного наукой отца, я развила необузданное сверх всякой меры воображение. Конечно, не многие понимали мои выдумки, но в целом, благодаря им мне удается добиваться чудесных результатов.

В моем доме на самом деле чувствовалась необычная энергетика. Полагаю, что она была настолько сильна, что именно там я начала искать ее в себе самой, из-за чего развила быстрый и эффективный способ глубокого самоанализа, своего рода защиту. Именно там я начала разговаривать с Богом, прося его защитить меня, чтобы уверенно чувствовать себя в его славном и чудесном обществе, оставляя снаружи все фантасмагории. Я убеждена в том, что этот дом был построен в энергетически сильной точке. Впрочем, возможно, здесь и впрямь когда-то было кладбище, потому что женщина в черном решительно была духом какой-то умершей женщины, которая, вероятней всего, оплакивала потерянного ею ребенка.

Собственно говоря, дело было не только в Плакальщице. Если где-то около пяти вечера ты хотел пойти отдохнуть в комнате моих сестер, то внезапно чувствовал чье-то присутствие. Неизвестный укладывался на тебя сверху, и ты не мог ни пошевелиться, ни закричать, ни позвать на помощь до тех пор, пока не начинал просить помощи у Бога. Медицина описывает подобные случаи как «сонный паралич», хотя в народе об этом говорят «меня оседлал мертвец»[11]. Медицина говорит об этом явлении как о неспособности человека свободно двигаться в самом начале засыпания или пробуждения, когда тело человека фактически еще спит, а мозг уже бодрствует. Некоторые американские ученые отметили, что это может быть следствием сильной подверженности отдельных людей электромагнитным явлениям Земли, которые оказывают влияние на их сон. Так что вполне возможно, моя теория о том, что дом был построен в энергетически сильной точке, была не настолько абсурдна.

Как и любая девчонка, я приглашала подружек к себе домой, чтобы поиграть, предлагала им остаться на ночь, но меня всегда тревожило то, что они тоже могли бы увидеть или почувствовать эти сверхъестественные вещи. Зачастую они и на самом деле все видели или чувствовали, не говоря уж обо мне. Тогда жутко напуганные девчонки звонили своим родителям, и те в два часа ночи приходили за детьми, чтобы отвести их домой… Бедные мои подружки. Хотя я не знаю, к кому я испытывала бóльшую жалость — к ним или к маме, которой приходилось вылезать из постели в пижаме, чтобы передать до смерти испуганных, взволнованных, заплаканных девочек их родителям.

В детстве у меня было мало подруг. Я считаю, что это было связано с тем, что я жила именно в этом доме. Мне было жалко приглашать их домой, потому что им было страшно. Когда родители приходили за ними среди ночи, я всегда оставалась одна. Мне было стыдно, грустно, и я плакала, особенно потому, что не понимала, что происходило. Пожалуй, будь подружки посильнее меня или имей они такого отца, как мой, — с его «мини-головами» в кабинете и его исследованиями, — возможно, моя жизнь сложилась бы совсем иначе.

Из-за того, что у меня было мало подруг, я была сильно привязана к своей семье и жизни нашего квартала. Так я и росла. Конечно, это был очень необычный квартал, по крайней мере, необычный для меня. Мы называли его «веселенький райончик».

Каждый день я выходила на прогулку с мамой и бабушкой, если она приходила навестить нас. На углу улицы Сабино мы сворачивали, здоровались с «газетчиком», сеньором, продающим газеты и журналы, который знал нас тысячу лет. Мы покупали жвачку, сладости, леденцы, журналы и комиксы, словом, все, что нам хотелось. Иногда мы шли дальше до рынка «Далия». По дороге к рынку находилась еще целая куча ларьков. Среди них был один, мой самый любимый, где продавали пирожки из кукурузной муки почти полуметровой длины. Я заказывала пирожки с начинкой из оахакского сыра с соусом «сальса верде» и… смаковала в свое удовольствие, пока они не кончались. Потом мы делали систематическую пробежку по рынку, где мама отоваривалась на неделю, покупая все необходимое: мясо, фрукты, зелень, сливки, яйца и другие продукты, которые там продавались. Моей любимой частью рынка был отдел, где продавали черепах, цыплят и рыбок… Каждую неделю я неизменно уходила с рынка с кем-нибудь из них. В моей спальне пахло как в зоомагазине! Воздух был пропитан запахом корма для черепах, кроликов и хомячков, не говоря уж о том, что всю купленную живность я селила именно у себя. Я любила животных, они были моими единственными товарищами на протяжении всего дня. А когда мама входила в мою комнату, она жутко сердилась: «Ну и за-а-апах! — возмущалась она. — Ты не можешь здесь находиться!» Не обращая внимания на холод и не глядя на меня, она быстро распахивала окно, чтобы выветрился запах курицы, утки, черепахи, хомяка или рыбы. Увидев, что в комнате стало холодно, она говорила мне: «Если хочешь держать животных, тогда проветривай комнату! Ты не можешь находиться в комнате с таким запахом». Все заканчивалось тем, что я соглашалась с мамой, потому что в этом случае животные продолжали находиться со мной.