Последние слова Фриц почти выкрикнул в сторону Альфонса, шагающего рядом с машиной по-прежнему размашисто и бодро. Такое невнимание ещё больше разозлило офицера.

– Ишь, какой прыткий выискался! Все они такие, фламандцы, не работают и не воюют, а как раки, всё назад пятятся. C такими трудовыми ресурсами любая стратегия фюрера потерпит поражение! Смотри, как вышагивает этот оборванец! Да ещё и улыбается, свинья! Эх, год назад я бы его за жабры – и в кастрюлю! С какой радостью я бы полюбовался на его потеющую морду где-нибудь на заводе под Дюссельдорфом!

В голосе Фрица звучало мстительное сожаление, что его поезд уже ушёл.

– Мой друг Фриц, каждому когда-нибудь везёт, сегодня явно не твой день. Ну, сбежал этот фраер из твоих вонючих лагерей, ну, отсиделся тихонько у какой-нибудь крали под боком. Тебе-то что до этого? Мы ведь, как там ни крути, отступаем, как нашкодившие коты, бежим по домам. Вот и автомобиль задействовали, чтобы нам, мой любезный Фриц, быстрее сбежать из этой страны, а жаль, всё так хорошо начиналось. Мы отступаем, дорогие мои. Отступление – это вам не победный марш под духовой оркестр, – с грустью в голосе произнёс пожилой толстый офицер, который сидел рядом с шофером.

Ему было жарко и хотелось пить. Поговаривали, что он был другом самого генерала Роммеля. Этого никто точно утверждать не мог, но звали офицера, как и его знаменитого соотечественника, Эрвином. Впрочем, трудно было найти на земле другого человека, который бы так сильно отличался от знаменитого боевого полководца Эрвина Роммеля, прославившего Германию в Африке, чем этот Эрвин, который отвечал за тыловое обеспечение фронтов продуктами питания и в данный момент сильно потел на переднем сиденье штабной машины. Короткая шея Эрвина не позволяла ему хорошо разглядеть Альфонса, вышагивающего по каменной мостовой в распахнутой курточке, но Фриц, сидевший сзади него, не сдавался.

– Как такому народу можно доверить руководство целой страной? Они, фламандцы, простодушны и доверчивы, ну, как младенцы! Всё за них господин пастор решает: кому – в рай, а кому – в ад, а они только машут головками, как болванчики, и поддакивают хором: «Да, да, господин пастор. Да, да, господин бургомистр». Всё было так прекрасно организовано, надо было только с радостью принять покровительство великой Германии, как единственный шанс зажить цивилизованно. Вот в Голландии всё обошлось мирно и без эксцессов. Видите ли, они, фламандцы, ещё и гордые, так пришлось их побомбить немного, чтобы научить хотя бы реально смотреть на вещи.

Тут Фриц заметил, что Альфонс уже потерялся из вида, и глубоко вздохнул.

– Ну чем им гордиться в своем гороховом королестве? Только Рубенсом или этими ниточными кружевами, которые только что в уборной не висят.

Брюзгливый тон Фрица вывел из терпения его соседа слева.

– Фриц, ты бы лучше вспомнил, что они устроили в Брюгге в XIII веке. Хорошо, что в эту войну не произошло то, что случилось с французами в эту «хорошую пятницу» семь веков назад. Вы слышали когда-нибудь о Брюггской заутрене? Французы роскошно устроились во фламандском городе Брюгге при Филиппе Красивом, а зарезали их в одно утро, и кто? …Те же фламандцы, которых ты, Фриц, готов с дерьмом смешать. Фламандцы – народ терпеливый, но всё может случиться. И как хитро придумали! Оказывается, ни один француз не может выговорить две буквы, которые находились в словах «щит» и «друг». Так в одно прекрасное утро все, кто не смог чётко произнести слова «щит» и «друг», остались без головы. Вы помолились с утра, мои дорогие? Сегодня как раз пятница, а каждая пятница может стать «хорошей» в фламандском понимании этого слова.

Тут сосед Фрица, сделав паузу в разговоре, поморщился. У него обострился радикулит, который «стрелял» в правую ногу. Найдя более удобное положение для больной ноги, он опять обратился к другу:

– Поэтому, Фриц, прекрати брюзжать. Ты ещё не служил во Франции, мой друг. Ох, уж эти французы! Они говорят одно, думают другое, а что делают, то и сами не ведают. Это у них называется романтика! А, уж, «лямур» с утра до вечера! Ни дисциплины, ни порядка. До войны пили своё бургундское и плакали от любви, во время войны пьют всё то же бургундское со слезами в глазах от любви к своей несчастной Франции, такой, вот, чувственный патриозм.

В разговор друзей вновь вмешался Эрвин. Слегка откинув голову назад, он начал говорить то, что лежало на сердце.

– Они пьют, мой любезный друг, шампанское и слушают Эдит Пиаф. О, Эдит, Эдит! От её голоса я сам плачу, друзья мои. Она поёт, но для других, а мы трясёмся в машине, в пыли и в поту, и так будем трястись до самого Берлина, где нас встретят без бургундского и без шампанского, и даже каплю шнапса не подадут.

Сказав последнюю фразу, Эрвин вытащил из нагрудного кармана сплюснутую бутылочку с коньяком, посмотрел на неё с вожделением и, не морщась, отпил хороший глоток, потом аккуратно бутылочку закрыл и засунул её обратно. Его короткую и толстую шею совсем заклинило, и она уже не поворачивалась ни влево, ни вправо.

Сосед Фрица, усевшись удобно, облегчённо вздохнул и повёл разговор на более приятные темы, ехать им предстояло долго.

– Тебе ли унывать, Фриц? Все четыре года просидел ты здесь, как кот за пазухой. Мало ли ты шоколада скушал перед сном и креветок перед обедом?! – обратился он к Фрицу, похлопывая его по впалому животу. – А в Англии, мой друг Фриц, ты, как знаменитый гурман, получил бы уже после первого завтрака несварение желудка, а через неделю – отставку по состоянию здоровья, поверь мне на слово. Это и есть та загадочная причина, по которой фюрер не захватил Англию. Выжаренная по-английски рыба, без соли и соуса, и сухие фритты, подаваемые на завтрак, – это есть то секретное оружие врага, которое является угрозой для здоровья каждого тылового офицера.

Фрица передёрнуло, словно спазм перехватил его горло, как будто он уже сейчас давился большим куском сухой пережаренной рыбы.

Офицеры замолчали. Старинный портовый город Антверпен сменился простором полей, окружённых тополиными перелесками. Крестьяне готовили поля к зиме, как будто и не было войны.

Штабную машину трясло от езды по брюссельскому тракту, выложенному булыжником ещё римлянами. Пожилой шофёр крепко держался за руль. Ему было грустно, ведь он только что расстался с нежной молоденькой Николь, которая носила под сердцем его ребёнка.

…Альфонс был рад, что успел в администрацию города до закрытия. Он сидел один в зале ожидания. Отдел регистрации актов гражданского состояния населения размещался в большой комнате с высокими потолками. Фанерная перегородка, отделяющая рабочую часть конторы от зала ожидания, была выкрашена в жёлтый цвет. Перегородка смотрела на посетителей тремя стеклянными окошками, за которыми должны были сидеть служащие, но там никто не сидел. У Альфонса возникло чувство, что он находится один в этом большом и мрачном каменном здании городской власти. Счастливая улыбка от предвкушения торжественности наступающего момента сошла с его лица, но ею продолжали сиять голубые глаза молодого отца, горящего желанием официально заявить о рождении своего сына. Однако, сообщить об этом факте было некому.

В конторе стояла тишина. Только залетевшая с улицы пчела жужжала и билась в оконное стекло. На узких и высоких окнах висели коричневые бархатные шторы, плохо пропускавшие в комнату свет заходящего солнца. Альфонс сосчитал про себя до десяти, потом резко встал со стула и позвонил в колокольчик, что лежал возле первого стеклянного окошка. На звонок откликнулся покашливанием маленький человек, который в тот же момент, отделившись от шторы у окна, неспешно подошёл к запоздалому клиенту. Этот служащий администрации был небольшого роста, с приятным круглым животиком и с толстыми линзами в очках. На вид ему можно было дать лет сорок пять.

Карл уже не ожидал посетителей, его рабочее время подходило к концу.

В последнее время его коллеги предпочитали привести в порядок собственные дела, а не каждодневно корпеть над бумагами от звонка до звонка. Днём многие служащие отправлялись на улицу посмотреть на уход немецких частей из города и больше на работе не появлялись, скорее всего они отправлялись домой, готовиться к отъезду в Германию.