Теперь Ронни почувствовал себя ковбоем на диком Западе, а свидетели его геройства долго не могли прийти в себя от удивления.

– Вот это ты учудил, дружок! Ох! Перепугал всех насмерть! Так кидать машины у нас, знаешь ли, не привыкли! Но как лицо твоё покраснело, сынок, я думал, всё, кранты тебе, сынок! – заголосил дядя Ян, еле отдышавшись от нервного шока.

Выхлопная труба к тому времени была уже успешно вмонтирована в его новый автомобиль, а Ронни, довольный собой и миром, стоял в компании своих почитателей.

– Дядя Ян, что лицо моё покраснело, ты увидел, а вот зад мой так и не разглядел. Подпустил я от натуги малость, – с огорчением признался Ронни и неуклюже обернулся назад в надежде разглядеть свои провинившиеся ягодицы, затянутые в старые потёртые джинсы.

Дядя Ян и все стоящие с ним рядом разом повернули головы в направлении силача, непроизвольно принюхиваясь к запахам воздушного пространства вокруг себя, а некоторые из них даже сморщили носы. Фи!

Этот цирк продолжался недолго, виновник замешательства вскинул руки и по-клоунски поклонился публике, потешаясь над собственной шуткой, которая казалась ему самому очень смешной, он чуть сам не лопнул от смеха, а его друзья смеялись над юмористом и на следующий день.

Сила и выносливость плохо сочетались со скверной привычкой Ронни поворчать на досуге, посетовать на жизнь, рассчитывая на дружеское утешение и всеобщее внимание. Молодой человек любил быть в центре любой компании и плохо переносил одиночество, хотя вкусная еда всегда снимала любые огорчения дня.

Друзей у Ронни было много. Пусть за спиной они могли посудачить о нём, что он зазнайка и упырь, но не он, а друзья нуждались в его силе и умении разрулить любую жизненную ситуацию, поэтому он принимал во внимание только то, что говорилось ему в глаза, а в глаза ему говорилось только хорошее.

Трудно сказать, когда у Ронни выработалось жизненное кредо спасать людей при любых ситуациях, в этом он видел своё предназначение в жизни. Он был счастлив, если в его помощи нуждались, и огорчался, когда ею пренебрегали.

Иногда его мучила совесть, и ему становилось стыдно за некоторые свои нехорошие поступки и приколы, но от угрызений совести юношу защищал его аналитический склад ума, который доказывал своему хозяину, что его вина вовсе и не его, а результата воздействия целого ряда объективных причин и случайностей. От такого подхода к своим проступкам молодому человеку легче жилось на свете, главное, что его аппетит ни при каких обстоятельствах не давал сбоя.

Если с совестью у Ронни получалось договориться, то нарушать десять божьих заповедей, выученных им в начальной школе назубок, он как-то побаивался, вообщем, не хотел, что радовало бабушку Марию, которая любила Иисуса Христа и была уверена, что Господь накажет каждого, кто нарушает эти заповеди, рано или поздно, даже после смерти. Последнее утверждение шло вразрез с представлением юноши о жизни, и требовала к себе требовало.

Надо сказать, что в юности Ронни никогда не сомневался в присутствии Бога во вселенной, но в молодые годы он не нуждался в божьей любви и заботе, потому что был силён, обладал недюжинным умом и сердце у него было доброе, как это утверждала бабушка Мария.

Как хорошо быть уверенным в том, что весь мир покорно лежит у твоих ног.

Настоящее имя Ронни было не Ронни, а Ронан. Это имя он получил от отца при рождении, хотя этим сухим по звучанию именем его никто не называл. Да. и получил он его случайно, потому что и его рождение было счастливой случайностью в семье Де Гроте, которая за восемь лет брака уже перестала ждать чуда, ибо дети в семье Альфонса Де Гроте и его жены Валентины не рождались, и деревянный аист, свадебный подарок, сделанный умелыми руками отца Альфонса, годы пылился за шифоньером, пока не появился на свет Ронни.

***

Первенец в семье Альфонса и Валентины родился в день, когда немцы оставляли Бельгию бельгийцам и всей своей мощью, основательно потрёпанной в боях, побеждёнными возвращались домой, где их заждались родные и друзья. В этом отступлении чувствовалась смертельная усталость, как от долгого похода в никуда.

Горожане Антверпена выходили на улицу, чтобы ещё раз насладиться уходом врага из родного города. Это понурое шествие бывших захватчиков сопровождалось сиянием ярко-оранжевого солнца и радостным пением птиц. За четыре года оккупации город отвык от такого радостного и громкого разговора людей на улицах. Скоро, совсем скоро наступит победа!

Сквозь толпы гуляющих людей шёл размашистой походкой высокий стройный человек, не обращая внимания ни на соотечественников, ни на их врагов. Его лицо озарялось доброй улыбкой, а глаза сияли счастьем. Это был Альфонс, у которого в этот день родился сын. Новоиспечённый папаша уже успел выставить деревянного аиста прямо перед парадной дверью. На птице лохмотьями висела густая восьмилетняя пыль, но аист держал в своём деревянном клюве белый свёрток. Это означало, что в семье Альфонса Де Гроте родился малыш.

Альфонс спешил в администрацию города, чтобы узаконить рождение сына в книге регистрации гражданского населения портового города Антверпена и этим утвердить своё отцовство. Важность этого события ошеломила мужчину. Долгожданный наследник стал для него эпицентром всего, что происходило на свете. Одна мысль, что у него родился сын, делала мужчину самым счастливым на Земле человеком, да что там на Земле, во всей вселенной.

И само собой получилось, что Альфонс не заметил медленно проезжавшую мимо него штабную машину, в которой сидели офицеры тыла фашистского Рейха. Один из них, вышколенный службист, имел худое лицо и поджатые тонкие губы, а его руки с удлинёнными ухоженными пальцами теребили белый кружевной платочек. Этот узкий в плечах и талии немец уже издали заметил Альфонса за его высокий рост и размашистую походку свободного человека, единственного на улице, кто не глазел вслед уходившим фашистам.

Несмотря на молодые годы, офицер имел скверный характер, не мешающий его службе по превращению Бельгии в одну из колоний Рейха. Его звали Фриц, у него были язва желудка и специальный отдел, где он значился начальником. Этот отдел числился при администрации города и отвечал за поставку рабочей силы на фабрики и заводы великой Германии.

Фрицу приносили на подпись списки с именами и фамилиями всех молодых, здоровых бельгийцев, мужчин и женщин, трудоспособного возраста. Эти списки составлялись бургомистром города, в которых не значились взрослые дети известных фламандских фамилий, и подавались ему вместе с пухлыми ковертами, но никание деньги не могет сравниться с удовольствием чувствовать свою власть и одним красивым росчерком пера менять судьбы людей.

Конечно, деньги из конвертов Фриц принимал, но не как благодарность, а как справедливое вознаграждение за то, что он проживает среди этого набожного и малообразованного народа, потребности которого были более низкими, чем у него самого и у его великой нации.

В тот день, когда немецкие войска покидали Антверпен, и Фрица крайне раздражала неприкрытая радость молодого, высокого, здорового фламандца, который вышагивал рядом со штабной машиной и не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него, словно сидящие в машине люди были не офицеры великой Германии, а обычнфе галки, прыгающие по дороге.

– Посмотри на этого здоровяка, – обратился Фриц к соседу, махнув белым платочком в сторону Альфонса.

Сосед, сидевший по левую руку от него, уже полчаса ёрзал на кожаном сиденье автомобиля, устраиваясь поудобнее, и его совсем не волновал проходящий мимо народ.

– Выскочил, как заяц на поляну, свободу почуял, – продолжал ворчливо Фриц. – Я уверен, что этот верзила увернулся-таки от работ на святую Германию! Как ни крути, если мужик не немец, то бездельник. Как можно было рассчитывать нашим стратегам на рабочую силу этих простодушных тунеядцев? Если винтовку держать не научились, то хотя бы работали, как полагается! …Эй, ты, рано радуешься, трусливый заяц, как бы плакать не пришлось!