Уже поднявшись в отведенную мне комнату и собираясь улечься спать, я выглянул в окно и увидел двух своих новых охранников, идущих по двору к конюшне, рядом с которыми стояли мои телеги, причем в руках одного из них был кувшин, из которого мы во время ужина пили воду. Заподозрив неладное, я спустился вниз, обежал вокруг дома и подкрался к конюшне с другой стороны — как раз вовремя, чтобы услышать разговор моих спутников.

— Да там двенадцать огромных бочек, ты же сам видел! — уговаривал один из них по имени Джузеппе своего товарища. — От хозяина не убудет, он и не заметит ничего. А мы, если сейчас чуть-чуть выпьем, лучше отоспимся и завтра будем его охранять свежими и бодрыми!

— Тише ты, услышит кто-нибудь! — зашипел на него второй охранник, Камилло. — Осторожнее надо действовать!

Кажется, он не столько отговаривал Джузеппе от покушения на мои бочки, сколько подзуживал его сделать это — но так, чтобы в случае чего сам он оказался вне подозрений. Я брезгливо поморщился. Хороших работничков мне нашел Андреа, ничего не скажешь!

— Да кто здесь услышит, лошади? — фыркнул в ответ Джузеппе.

Я шагнул еще ближе к ним, вжавшись в деревянную стену конюшни, и услышал негромкое бульканье. А потом что-то похожее на тихий всхлип и звуки плевков.

— Боже, какая кислятина!!! — вскрикнул любитель обворовывать хозяев. — Это не вино, это уксус! Оно испортилось!

— Да что ты говоришь! Дай-ка глотнуть, — странно, в голосе Камилло как будто не было особого удивления. — Тьфу! — он выругался. — И правда уксус, надо же…

— Как же синьор не заметил, что вино скисшее — давно ведь им торгует! — в голосе Джузеппе, уже предвкушавшего, как он будет распивать пьянящий напиток, звучала ничем не скрываемая досада.

— Может быть, его обманули виноделы, — проворчал Камилло. — Но если сказать ему об этом, он, чего доброго, решит вернуться в Сиену и заплатит нам всего за один день…

Если Джузеппе и собирался признаться мне, что отведал содержимое одной из бочек, после такого заявления он, разумеется, передумал это делать.

— И как ты ему объяснишь, откуда тебе стало известно, что в этой бочке? — ехидно поинтересовался он у своего товарища. — К тому же, возможно, это не его обманули, возможно, он сам обманывает своих покупателей в Венеции… Ну-ка, проверим другие бочки!

Я со вздохом отделился от стены и вышел навстречу не состоявшимся похитителям вина.

— Дорогие работнички, пусть содержимое этих бочек останется нашей с вами маленькой тайной.

Этот утес в сияющей средиземноморской купели всегда звался одинаково. Сейчас для французов он был Эрбаж, а тосканцы и лигурийцы именовали его Пасколо. Но у римлян, греков, этрусков и бывших до них народов он тоже был Пастбищем. А хозяин его — Пастухом, и тоже на многих языках, на иных из которых не говорят уже давным-давно.

Когда-то остров весь был покрыт лесом, но старые деревья за века свели огнем и железом появившиеся люди, а новые ростки усердно объедали привезенные ими козы. Так что теперь здесь росли лишь трава, невысокий кустарник, да виноградная лоза. А коз до сих пор было довольно.

Нынешний владыка острова шел длинными коридорами, соединявшими гигантскую сеть пещер, в которую можно было попасть из подземелий его замка. Собственно, «нынешним» он был лишь для внешних. А для своих подданных — тот же самый, бывший здесь с самого начала. Просто периодически мир узнавал, что старый граф д’Эрбаж его покинул и теперь дела семьи ведет его наследник. У всех графов всегда был один наследник — сын…

Для пущей убедительности на островном кладбище возвышался величественный семейный склеп. Гробницы предыдущих графов были, конечно, пустыми кенотафами. Иногда Пастух приходил сюда, чтобы провести некоторое время в безмолвии и созерцании. Но такие спокойные часы у него выдавались редко.

«Оставайтесь на страже», — бросил граф мысленный приказ двум сопровождавшим его воинам. Как и все жители Эрбажа, они были его потомками, слышали его Песню и служили его делу.

Когда Пастух был юн, он не понимал, зачем звездные существа спрашивали его, хочет ли он служить им. Почему просто не заставили с помощью своей магической силы? Постепенно до него дошло, что Нации нужны были не безмозглые рабы, а преданные слуги. Как наседающие ныне на Византию турки брали христианских детей и воспитывали из них верных воинов-мусульман, пришельцы хотели воспитать все человечество. Но для достижения этого не поможет ни насилие, ни дурман, ни обман. Люди должны были поверить, что сами хотят сражаться среди звезд за своих воспитателей.

Когда Пастух избавился от опеки Нации, он стал примерно так же обходиться со своими потомками. Во всех них от рождения жила тяга служить предку. Его Песня будила глубинную память, а потом он задавал вопрос. Если дитя отвергало службу, оно вольно был уйти, начисто забыв об этом эпизоде. Некоторые — очень немногие — так и делали. Остальные соглашались и после этого просто не могли предать предка — одна мысль об этом доставляла им страшные мучения.

Так что те две-три тысячи человек, которые обычно составляли население его острова, рыбаки и виноделы, в случае нападения становились умелыми воинами и яростно сражались за него и за его хозяина. И многие тысячи разбуженных Пастухом по всему свету выполняли его мысленные приказы и поставляли ему сведения.

Чужие, появившиеся теперь на Земле, действовали иначе.

Воины молча встали по сторонам тяжелой, оббитой древней медью, двери. Блики факелов, которые они держали в руках, искрились на сырых стенах тоннеля. Когда Пастух открыл дверь ключом и вошел, закрыв ее за собой, его объял мрак. Впрочем, в темноте он видел, как кошка, поэтому подошел к стоящему посередине небольшой пустой комнаты тяжелому деревянному креслу-трону, и воссел на него.

Вообще-то, он мог бы совершить это дело, где угодно, но лучше проводить встречи с Поводырем тайно и под охраной — тысячелетия научили Пастуха осторожности. Он погрузился в самую глубь своего существа, разыскал там во внутренних покоях тайную комнату и призвал небесную машину.

Та опять возникла перед ним в виде молодой женщины его народа — из тех незапамятных времен, когда он еще не стал Пастухом. Она была в шерстяном хитоне выше колен с яркими аппликациями из кожи и расшитых мелкими ракушками мокасинах. За поясом — обсидиановое зеркальце и каменный нож в кожаных ножнах. На стройной шее — ожерелье из синего прозрачного апатита вперемешку с человеческими зубами. Толстая черная коса свернувшейся змеей лежала на подбритой удлиненной голове.

Поводырь представал перед ним в разных обличиях — человеческих и не слишком. Иногда Пастух понимал, почему, но чаще — нет.

«Может, теперь хочет сказать, что в моей жизни уже много веков не было женщины? Постоянной… Зачем ему это?»

Строго говоря, вообще неясно, к чему все эти свидания, если Поводырь мог вкладывать информацию непосредственно в мозг Пастуха. Просто традиция — очень давняя. Нужная им обоим.

— Ты что-то выяснил… выяснила о том умершем турке? — спросил граф женщину.

— Я провела анализ некротических тканей больного, умершего от инфекционного заболевания, — бесстрастно приговорила она. — Мужчина, двадцать три года, место — Конья, бейлик Караман.

Странно было слышать это от красивой полногрудой девушки, народ которой во времена ветхие жил рядом с местом, где тысячелетиями позже выросла та самая Конья...

— Версия подтверждена — это саркейцы, — продолжала она довольно мелодичным голосом. — Искусственный вирус их производства. Адаптирован для поражения человеческого организма. Вирулентность очень высока. Иммунный ответ неэффективен. Летальность почти стопроцентна.

Эти фразы не то, чтобы именно так звучали — так их воспринимал разум Пастуха, как чуждые и весомые слова. И он понимал, что они значат.

— С тех пор, как чужой корабль напал на тебя, прошло почти десять лет, — произнес граф. — Значит, это саркейцы, и все это время они готовились к атаке на Землю... Как ты могла их пропустить?