— Приложитесь! — раздался приказ Примаса.

Весь ковен в нерешительности поглядел на маэстро. Тот тоже был явно растерян, заметно дрожал, и даже в полумраке было видно, как побелело его лицо. Но он будто против воли сделал к Примасу шаг, другой, опустился на колени и потянулся жуткой морде. Суетливые жвала обхватили его лицо, он вскрикнул, словно от внезапной боли, попытался дернуться, но оказался прочно зафиксирован. В тот же миг хвост Примаса молниеносно упал вниз и острым своим концом ткнул маэстро в шею.

Жвала тут же ослабли. Маэстро поднялся на ноги и повернулся. Губы его были окровавлены, а глаза совершенно пусты. Лицо стало подобным могильной плите.

— Приступайте, — мертвым голосом призвал маэстро, отошел в сторону и встал, безмолвно и недвижно.

Паства его — молодые и старые, мужчины и женщины, и даже несколько случившихся тут детей, последовали его примеру, словно неведомая сила влекла их к шевелящимся жвалам. Все получали поцелуй твари и укол хвостом в шею, отходили к маэстро и стояли, наподобие статуй. Лишь один ни за что не хотел присоединиться к ним. Он был на шабаше с самого начала, с возрастающим ужасом наблюдая за всем происходящим. Он бы давно уже бежал оттуда сломя голову, но его держало чувство долга. Однако теперь этот человек не выдержал — незаметно отступил в тень и, не разбирая дороги в чаще, бросился вниз по склону.

К счастью, в разгар обряда его бегство никем не было замечено. Человек бежал долго, с безумно колотящимся сердцем, твердя обрывки молитв и поскуливая от страха. Наконец он остановился на пустынном перекрестье дорог, в полной темноте под затянутым тучами предрассветным небом, и в отчаянье мысленно воззвал: «Отец… Отец, ты слышишь меня?! Я видел дьявола!»

От волнения он плохо составлял мысленные фразы, но раз от раза представлял страшную картину того, что произошло в роще, в надежде, что далекий собеседник тоже воспримет ее. «Я вижу, сын, — подтвердил голос в его голове, четкий и твердый, но, кажется, смертельно усталый. — Не бойся, Адамо, это был не дьявол. Но это враг. Наш враг».

Из Болоньи мы тронулись лишь пополудни следующего дня. Довольно времени заняло объяснение с городскими властями, а еще больше — со старостой деревни, которого следовало убедить, что наш уксус поможет жителям спастись от «порчи», наведенной на них фальшивыми попрошайками. Если бы к вечеру не захворали несколько человек, пообщавшихся с этими «нищими», старик, возможно, так бы мне и не поверил.

Виттория беспокоила меня все больше. Когда мы, наконец, снова отправились в путь, она поначалу выглядела довольно бледной, но в целом как будто бы здоровой. Я надеялся, что лекарство подействовало и что девушка просто слишком устала, но к вечеру, на привале, она вдруг посмотрела на телеги, а потом перевела умоляющий взгляд на меня:

— Синьор Джулиано, у нас ведь теперь на одну бочку меньше… Если я немного проеду на телеге, это ведь нас не замедлит?

Охранники, услышав это, разразились хохотом:

— Ты, парень, уж наверное легче, чем бочка! Вот если бы Джованни решил прокатиться — тогда мы бы только к зиме до Венеции добрались!

Грузный и любящий хорошо поесть Джованни в ответ на это только отмахнулся: он уже привык к таким насмешкам, и они не особо его задевали. А вот Виттория, услышав все эти шуточки, залилась краской — теперь, когда ее лицо стало таким бледным, это было особенно заметно. Неужели никто из моих ребят до сих пор не догадался, что это не парень, а девушка? Или у кого-нибудь все же зародились такие подозрения, но он тоже не хочет выдавать ее тайну?

— Можешь ехать на телеге, сколько хочешь, — сказал я достаточно сухим тоном, каким говорил бы с нерадивым помощником, а не с девушкой, из-за здоровья которой я с каждой минутой волновался все больше.

Она с явным усилием забралась на последнюю телегу, на которой было теперь достаточно свободного места, и легла на валявшуюся там мятую солому. Остальные тоже приготовились продолжать путь, по-прежнему перебрасываясь шутливыми репликами. Вроде бы все шло хорошо, постарался я убедить себя. Виттория просто еще не до конца оправилась от болезни — уксус же не действует мгновенно. Скоро ей станет лучше, уже завтра она снова будет идти рядом со мной и, как и прежде, удивляться окружающим красотам. И так мы с ней будем идти до самой Венеции. А потом обратно до Болоньи… О том, что будет дальше, когда девушка останется в Болонье, а мне придется возвращаться без нее в Сиену, я старался не думать.

До самого вечера Виттория пролежала в телеге — я несколько раз подходил посмотреть, как она, но ее глаза были закрыты, и я не решался ее тревожить. К ночи мы, как обычно, свернули на расположенный недалеко от дороги постоялый двор, и девушка выбралась из телеги, после чего почти сразу пошла в выделенную ей крошечную комнатушку. Ужинать она не спустилась, а когда я постучал в ее дверь, спросив, как она, слабым голосом ответила, что все в порядке и что она уже легла спать.

За завтраком ее тоже не было, но когда я пришел ее будить, она встретила меня готовой к дальнейшему пути и как будто бы немного взбодрившейся. Я вручил ей лепешку и кружку молока и велел съесть это перед тем, как мы двинемся дальше, и она нехотя подчинилась. Ей явно совсем не хотелось есть, и это тоже было странно: выздоравливающий от тяжелой болезни человек, наоборот, обычно рад еде.

До Феррары Виттория шла пешком, как и все остальные, и лишь время от времени придерживалась рукой за край одной из телег, словно боялась упасть. В середине дня, когда мы собрались сделать привал, она и правда внезапно споткнулась, сходя с дороги в тень растущего на обочине дерева, а когда я подхватил ее за талию, испуганно вздрогнула и шарахнулась в сторону, плотнее запахиваясь в плащ. В тот момент на нас никто не смотрел — охранники доставали из телег еду и одеяла — так что выглядел этот жест совсем подозрительным. С чего ей так таиться, я-то ведь уже знаю, кто она на самом деле!

— Виттория, что с тобой? — спросил я, взяв ее за руку, и увидел выглядывающие у нее из рукава темные пятна на коже. — Где это ты так ударилась? — начал я расспрашивать ее дальше, но уже в следующий миг мне и самому стало все ясно.

Девушка выдернула руку.

— Вы лучше не прикасайтесь ко мне, синьор, — тихо пробормотала она, отстраняясь, но при этом не отбегая совсем далеко. — Только позвольте мне ехать с вами дальше, прошу вас! Все ваши люди здоровы, и вы сами тоже — если бы вы могли заразиться от меня, это уже случилось бы. А я все-таки могу вам еще пригодиться…

— Ты поедешь со мной до Венеции, и там я смогу тебя вылечить, — пообещал я ей и кивнул на дерево, под которым уже рассаживались наши люди с корзинкой еды. — А сейчас отдохни. Все будет хорошо, верь мне.

Я старался, чтобы голос мой звучал уверенно и ободряюще, но сердце мое сжала ледяная рука страха.

И уж конечно я не оставил бы ее теперь, на полпути в Венецию! Не потому, разумеется, что она могла быть чем-то полезной — в таком состоянии, как сейчас, она вряд ли что-то сможет делать. Но в Венеции у нее действительно был шанс выздороветь.

Взяв из корзины кусок хлеба, я отошел от дерева и остановился на краю засеянного высокой травой луга. Самое время обратиться за помощью к отцу — он не раз говорил, что сделает для меня все возможное.

«Отец! Ответь мне!»

Несмотря на то, что я много лет сообщался с ним таким образом, легче это раз от раза не становилось. Я почувствовал, как от напряжения пот выступил на моем лбу, прежде чем понял, что мысль моя пронизала разделяющее нас пространство.

Ответ пришел сразу же: «Я здесь, Джулиано, — ответил отец. — Что случилось?» «Мы близ Феррары, в Венецию прибудем в срок. Врагов больше не встречали, но…» «Говори». «Мне нужна твоя помощь. Со мной идет девушка… переодетая мужчиной». «Я знаю». «А знаешь, что она больна? Скорее всего, той самой болезнью… Бедой».

Я все еще надеялся, что он развеет мою тревогу. Но он ответил: «Арбалетный болт, которым ее ранили, был заражен. Тебе надо было сразу дать ей уксуса». «Мы сделали это слишком поздно, только в Болонье. До этого она и сама не понимала, что больна. Отец, ей можно помочь?»