Я не в силах был поверить в новое чудо, но отец, не говоря больше ни слова, направился к моим людям.

К тому времени, как мы снова пересекли залив, небо на востоке начало розоветь. И это несмотря на то, что Антонио старался грести изо всех сил — он почти не участвовал в схватке, так как его быстро сбросили в канал, и теперь, видимо, хотел быть полезным хотя бы в качестве гребца.

— Останься здесь, покарауль лодку и проследи, чтобы к нам никто не заглядывал, — сказал ему отец, когда мы причалили, и повернулся к темнеющим в отдалении рыбацким хижинам. — Где ты ее оставил, Джулиано, показывай.

Я молча махнул рукой в сторону крайней лачуги, и мы торопливо зашагали в ту сторону.

— Я попробую вернуть ее к жизни, но скажу тебе сразу — не знаю, получится ли это, — сказал отец по дороге туда.

Я молча кивнул, не зная, что можно на это ответить. Сказать, что прошу его хотя бы попытаться? Но он и так понимал, что именно этого я хочу больше всего на свете…

Виттория лежала там, где я оставил ее накануне — на полу хижины. Больше внутри никого не было — кажется, несмотря на уверения, что ее болезнь не опасна для других, и на щедрую плату, которую я оставил хозяевам, они испугались и ушли ночевать к соседям.

…Ее кожа была еще теплой — или мне это только казалось? Вновь, второй раз за эту ночь я стал искать какие-то признаки жизни у близкого человека и вновь не находил их. Сердце Виттории не билось, изо рта у нее не вырывалось даже слабого дыхания. Она была мертвенно бледной, и на матовой белизне этой страшно выделялись темно-лиловые пятна.

— Отойди, — велел мне отец. — Стой у двери, не пускай сюда никого, и что бы ты ни увидел, не приближайся к нам!

Я медленно отступил назад, не сводя глаз с накрытой одеялом девушки. А отец занял мое место рядом с ней, тоже дотронулся до ее руки — и внезапно закрыл глаза, застыв, словно погрузившись в молитву или в глубокие раздумья. Его губы чуть заметно шевельнулись, словно он разговаривал с кем-то невидимым. С другими своими детьми, такими же, как я? Или с кем-то еще?

Внезапно мне показалось, что от отца в сторону девушки идет какая-то призрачная волна — словно колебания воздуха в жаркий день. А потом тело Виттории как будто бы охватил какой-то туман — сперва еле заметный, он с каждым мгновением густел, по нему забегали светлые искорки, а потом он весь стал, словно переливающееся облако, в котором, однако, виднелись большие темные и даже почти черные сгустки вида весьма зловещего…

Девушка словно растворялась в чудесном тумане, сама становилась им!

Я вжался спиной в скрипучую деревянную дверь, сам не понимая, что удерживает меня от того, чтобы броситься к тому, что было моей Витторией… или, наоборот, убежать из этого дома как можно дальше.

Отдаленно напоминающее человеческую фигуру облако висело над одеялом и торчащим из-под него рукавом мужского платья Виттории. Свечение постепенно очищалось от темных сгустков, усиливалось, становилось спокойным и ровным. Отец открыл глаза и пристально смотрел на него взглядом сосредоточенно-отрешенным.

Сколько времени так миновало? Мне казалось, что прошли долгие часы, но когда облако стало гаснуть, сгущаться вновь и очертания человеческой фигуры сделались более четкими, свет за окном был таким же тускло-розовым — солнце все еще низко висело над горизонтом. Я заметил это краем глаза и тут же снова забыл о времени, потому что над постелью Виттории по-прежнему творилось что-то невероятное.

Облако, окончательно принявшее форму обнаженной девушки, опустилось на одеяло, и лишь какая-то часть искорок, из которых оно было соткано, осталась висеть в воздухе. Отец взмахнул рукой, развеивая эту легкую дымку, а потом наклонился к Виттории, накрыл ее краем одеяла и прижал пальцы к ее шее.

— Получилось!.. — выдохнул он и, покачнувшись, оперся рукой о пол. — Она воистину мое дитя!

Я медленно отделился от двери и шагнул к ним. Девушка лежала с закрытыми глазами, и ее лицо казалось еще более бледным, чем раньше. Но страшные пятна, покрывавшие, как я подозревал, все ее тело, теперь исчезли, а тонкие пальцы на руках вновь были розоватыми, живыми!

И она была еще красивее, чем я думал, когда видел ее в мужской одежде!

— Сын, можешь подойти, — произнес отец голосом каким-то надтреснутым, словно в нем что-то сломалось. — Она будет жить, но сейчас очень слаба. Не буди ее, пусть восстанавливает силы.

Я присел на пол рядом с ним и снова взял девушку за руку — тонкую, исхудавшую, но теплую.

— Ты сказал, она тоже твое дитя? — повернулся я к отцу. — Как я и другие… твои помощники?

Он молча кивнул, и на его лице появилась слабая улыбка:

— Поэтому она так стремилась сначала к знаниям, а потом еще и к тебе.

— Значит, мы с ней — кровные родственники?..

Неужели я смогу любить ее только, как сестру? Впрочем, главное, что она осталась жива…

— А, вот ты о чем! Не волнуйся, ваше родство настолько дальнее, что вы сможете пожениться. У тебя с ней не больше общей крови, чем с любой другой женщиной в мире.

— Значит…

— Значит, вы с ней будете жить долго и счастливо, — теперь улыбка отца стала шире. — Вместе. Но ты уж все-таки отпусти ее учиться в Болонью. И мне там помощник будет весьма кстати….

Да пусть она учится, сколько хочет! Главное, что жива!.. Хотя, конечно, тогда придется и мне в Болонью перебираться.

Впрочем, о чем это я думаю?..

— Возможно, она еще и не захочет за меня замуж, — возразил я, дотрагиваясь до повязки на своем лице. — Я для нее слишком старый, а теперь еще и урод...

Да и наплевать! Пусть уж найдет себе молодого и красивого мужа! Главное, что жива!

— Боевые шрамы украшают мужей, — отец положил руку мне на плечо. — А разница в возрасте еще и не такая бывает. Ты даже не представляешь… Ладно, думаю, дальше вы уже без моей помощи объяснитесь…

Он как будто хотел сказать что-то еще, но вдруг побледнел еще больше и стал заваливаться на меня. Я едва успел подхватить его и осторожно опустить на пол.

Новая волна страха за него была такой сильной, что я и сам чуть не лишился чувств после всего пережитого. Но, слава Господу нашему и святому Никколо, отец был жив, хотя без чувств и дышал едва заметно.

Я стал хлопотать над обоими, забыв о собственной ране, которая, впрочем, после чудесного отцовского снадобья меня почти и не беспокоила. Закутал Витторию в одеяло, а для отца соорудил более-менее мягкую постель, собрав в кучу устилавшую пол солому, и накрыл его своим плащом.

За девушку я больше не беспокоился, но тревога за отца вновь грызла меня. А вдруг он все-таки умрет?

Нет, этого не будет!

Но в любом случае, можно было только догадываться, сколько они еще проспят, и сколько мне придется заплатить местным рыбакам, чтобы они не выгнали нас из дома.

Я сел на пол подле двух дорогих мне людей и приготовился охранять их покой, пока не придет Антонио.

Однако я его не дождался: за дверью хижины раздались шаги, невнятные голоса, дверь распахнулась и, к великому моему изумлению, внутрь ввалились три мавра!

За последние дни я видел множество вещей удивительных, странных и ужасных, но вид магометанских разбойников в чалмах и бурнусах в рыбацкой лачуге близ Венеции на несколько мгновений вогнал меня в ступор. Двое были огромными мрачными бородачами, один из них на лицо подобен смоли, а второй разве что лишь чуть светлее. Третий — гораздо ниже и тоньше — закрыл лицо платком до самых глаз. Мне показалось, что он среди них главный. И у всех троих на поясах висели внушительные кривые сабли и кинжалы.

Рука моя потянулась к мечу, хоть я и понимал, что долго супротив них не выстою…

Долго, очень долго пребывал он в стремящемся неведомо куда потоке. Река эта была страшной и удивительной — в ней не было воды, плоть ее состояла из каменных валунов, больших и малых, с грохотом несущихся по вселенной. Собственно, чудовищный этот поток сам и был всей вселенной, а в ней затерялась несчастная одинокая душа, не ведающая, кто она такая, ежесекундно растираемая в труху острыми гранями камней, но ни на мгновение не теряющая осознания длящегося мучения. Оно, однако, было единственным, что хранило «я» этой души. Страдания были для нее, как воздух для живых — без них она растворилась бы в небытие. И потому отчаянно цеплялась за свою непрерывную муку.