Генуэзец вскинул руки в протестующем жесте, но уйгур все говорил, не обращая на это внимания:

— Товаров в Сарае и других местах, конечно, много, и там готовы продавать их гораздо дешевле настоящей цены. Но подумайте, о достойнейшие, что будет, когда они прибудут сюда, к вам?.. Болезнь ведь может затаиться и в них.

— Беду разносят блохи.

Реплику подала маска Дамы. Каковой она и являлась, что было поразительно, ибо представляла она султана египетских мамлюков. Дандоло знал, что это кыпчачка из Дикого поля, захваченная в детстве во время одной из междоусобных стычек и проданная в Египет. Там пленница попала в султанский гарем. В последовавшей вслед за смертью султана престолонаследной чехарде она стала женой одного из его сыновей, занявшего престол, а после безвременной смерти того — еще двоих султанов и до сих пор оставалась одной из самых влиятельных личностей магометанского королевства.

— В прошлом месяце в Аль-Искандарию пришел корабль из Судака с грузом мехов, — ее голос казался довольно молодым.

«Наверное, наложницей первого султана она стала, еще когда была совсем девочкой», — подумал дож.

— На нем было всего пятеро живых, — продолжала ханум. — Остальные умерли... Под конец живые не могли уже выбрасывать мертвых за борт — те так и гнили на палубе. Там очень сильно воняло.

Ее заметно передернуло.

— Корабль сожгли со всеми трупами и товаром. Но один жадный амир позарился на дорогие меха и украл несколько тюков. В них было много блох, они покусали слуг амира, его самого и его семью. Через несколько дней все эти люди умерли. Так беда пришла в Аль-Искандарию. Теперь она уже во всем Египте. Аузубиллях!

— Это крысы, — голос очередного заговорившего был неприятно пискляв. Видимо, он и был евнухом императора Иоанна. — Один купец рассказывал мне, — продолжал он, — что когда весной в Галату, где генуэзская колония, прибыла галера из Каффы, на ней тоже было всего несколько больных. Все гребцы умерли, и за веслами пришлось сидеть оставшимся купцам и матросам. Но когда галера пришвартовалась, первыми по канату на берег побежали крысы. Они громко пищали, словно от ужаса... Потом трупы крыс с окровавленными мордами находили по всему Константинополю. А через несколько дней стали болеть люди.

— Одно другому не мешает, — заметил падре из Авиньона. Простая черная полумаска не скрывала его личность, поскольку он не потрудился снять сутану. — Блохи кусают крыс и заболевают, потом кусают людей, и те тоже заболевают, — заключил священник.

— Ваша правда, святой отец, — вновь заговорил Шут. — Однако заметьте разницу между болезнями, которые поразили царство Великого хана и остальной мир.

— Какую? — вскинул голову дож.

— Больные умирают различно, — объяснил шотландец. — У иных по телу идут гнойные бубоны, от которых портится кровь и человек умирает за несколько дней. У других нарывов нет — сразу начинается жар, потом нарастает стеснение в груди, кашель и они умирают от удушья. Все это было на востоке. Но в греческой империи болезнь другая...

Дож обратил внимание на то, как напряглась фигура генуэзца, когда заговорил шотландец. Но отозвался не он, а евнух:

— Да, там умирают иначе. Нет ни бубонов, ни кашля. Страшный жар, по телу сначала идут огромные синяки, потом кровь начинает хлестать из всех телесных отверстий и даже проступает из пор на коже. Во рту открываются язвы, так, что невозможно глотать. Человека все время рвет и проносит. Потом чернеют и отмирают конечности, у иных нос и уши. Потом — смерть. И все это за несколько часов от первых признаков. Так умер сын императора...

— Заболевшие первыми двумя видами иногда могут выздороветь, — продолжил Шут. — Но от третьего умирают все. И все окружающие заражаются.

— И что из этого следует? — спросил дож.

— Беда одна, но болезни разные, — не очень понятно ответил Шут. — И, возможно, у них разное происхождение...

— Пустой разговор, — голос Ньяги стал еще более резок. — Обычная болезнь, каких сотни, кто-то умирает, кто-то выздоравливает. Это венецианцы распускают страшные слухи, чтобы им было легче торговать.

— Я с этим согласен, — поддержал англичанин, все время, пока длился разговор, набивавший рот изысканным розовым сахаром из Нарбонны, оттягивая нижний край своей маски.

— Думаете, синьор, нас это не коснется? — сухо спросил Дандоло.

— Англия точно в безопасности, — самодовольно ответил лорд, проглотив очередной кусок сахара и запив его добрым глотком кипрского. — Она, видите ли, на острове. Болезнь не сможет перебраться через Английский канал.

— Я бы не уповал на это, — глухо заметил еще один гость. — Моровое поветрие опустошает Кипр, а это тоже остров. Оттуда Беда пришла в Грецию, и в Сербии уже есть больные.

Видимо, это и был жупан.

— На Сефарад Беда еще не пришла, но-таки придет — уже ползет по Магрибу. Дело времени. Дио... — отозвалась другая маска. По характерному акценту и восклицанию на ладино стало понятно, что это ребе из Севильи.

— Надо готовиться к худшему, — деловито подытожил дож. — Наши страны обезлюдят. Некому станет не только торговать и воевать, строить дома и делать вещи, но и пахать и сеять. Начнется голод и смута. Падут королевства. Города будут разграблены и сожжены.

Собрание на минуту замолкло: страшная перспектива впечатлила даже скептиков. Лишь генуэзец с сомнением покачал головой.

— Но что же мы можем сделать против гнева Божьего? — спросил молчавший до сих пор мужчина в образе слуги-дзанни.

— Думаю, дело не только в Божьем гневе, — зловеще разнесся по залу голос Шута.

Было это в те времена, когда Беда еще не добралась до родной моей Сиены и когда все мои дни были заняты выполнением поручений отца. Я делал эту работу уже несколько месяцев, и поначалу в ней не случалось никаких препон, пока не настала страшная та осень 1347 года от Рождества Христова.

И не зря говорил мне отец: это дело будет гораздо труднее и опаснее всех до него бывших. Первая же моя попытка найти помощников показала, что теперь все изменилось и что трудности, о которых предупреждал отец, теперь, увы, сделаются постоянными моими спутниками.

— Простите, синьор Джулиано, но в этот раз я не смогу отправиться с вами. И в следующий тоже. Теперь это слишком опасно, а у меня семья, я не могу покинуть Сиену — если не вернусь, они останутся здесь совсем одни, — с виноватым видом бормотал мой давний товарищ Андреа, много раз сопровождавший меня в пути и охранявший мой товар.

Отец, наверное, сразу бы понял, что переубедить этого человека не удастся, и не стал тратить на это время и силы. Я же поначалу надеялся все-таки уговорить его, и в итоге наш спор затянулся почти на час. Благодарение Богу и святому Никколо, купец я хороший: с детства умею и торговаться, и сделки предлагать, и убеждать людей в своей правоте. А после встречи с отцом и с его помощью еще больше усовершенствовал я эту способность. Но на все мои аргументы у Андреа был один ответ, супротив которого мне нечего было сказать. «У меня жена, ребенок и старые родители. Я не могу оставить их ради чужих людей». А ведь он, в отличие от других моих сопровождающих, знал, как важны наши поездки. Но можно ли осудить человека за то, что он больше беспокоится за нескольких дорогих ему людей, чем за тысячи посторонних и нимало ему не знакомых?

Я искал ответ на этот вопрос, следуя к себе домой по нашим узким и крутым каменным улочкам. То есть, для меня-то ответ был очевиден. Сейчас мне должно было делать то, что поможет многим людям, пусть даже большинство из них я никогда не увижу. Если же я этого не сделаю, среди прочих, погибнут и те, кто мне дорог, мои друзья, люди, которых я уважаю.

Но рассуждал бы я так же, если бы у меня были не только друзья, но еще и семья? Любимая жена, дети, родители? Оставил бы я их сейчас одних в Сиене — в лучшем случае на долгие месяцы, а в худшем, если в дороге мне не повезет, навсегда?