— Интересно, ей-богу! — зашумели вокруг.
— И я во всю прыть побежал по указке турка к дому Али-бега. Постучал раз-другой в ворота, вышел вот этот самый молодец. «Что тебе?» — спрашивает. Сказал я, кого ищу и зачем. «Я и есть, говорит, тот самый, кого ты ищешь!» — «Здравствуй, брат, а ты откуда?» — спрашиваю. «Из Цуце», — говорит. Стал я просить его прийти к нам и рассказать про Коринф, потому что никто из нас, кроме Милоша, в люди не ходил. Он малость подумал и говорит: «Да я бы не прочь, не знаю только, отпустит ли бег. Погоди! Пойду спрошусь». И ушел в дом. Не успел я и оглянуться, как он выходит уже вместе с бегом. Попросил я бега, бег сразу согласился: «Пусть идет! Конечно, пусть идет!» И мы тронулись в путь, к тому же и сумерки уже спускались. Начал было Лакич — звать его Лакичем — рассказывать, но, услыхав ваши выстрелы, мы побежали к вам…
— Ей-богу, мчались через поле, словно кто за нами гнался! — подтвердил Лакич.
Все взгляды обратились на него.
— А ты ужинал, брат Лакич? — спросил Вуко.
— Да, ей-право, еще засветло. Мы рано ужинаем.
— А то хлеб у нас найдется; ну, раз ужинал, так… выпей! — и протянул ему флягу.
Цуцанин, само собой, поначалу отказывался, потом приложился.
— А сейчас, брат Лакич, начинай!.. Так ты был в Коринфе, говоришь? Подбросьте-ка веток в костер, эко задувает!
Ветер крепчал, море ревело.
— Расскажу, как бог свят, все по порядку расскажу! — начал Лакич, укутываясь в свою струку. — Было у меня два старших брата. Отец погиб в Риекской нахии, когда Омер-паша во второй раз затеял войну{21}, а мать померла от холеры…{22} Подумайте только: холера погубила в селе более восьми десятков человек, по соседству с нами уцелело лишь два дома; холера унесла мать, дядю, двух его детей, а с нами хоть бы что…
— Божья воля, сынок! — сказала какая-то старуха.
— Да, чего уж там! Теперь-то я отлично понимаю, почему в ту пору смерть нас обошла: нас ждали худшие страдания! Остались мы, как говорится, точно три отрубленные веточки. Ей-богу, до сих пор диву даюсь, вспоминая, как жили мы три года, пока Йокаш не вошел в силу! С той поры хлеб в доме не переводился, и если кто из вас и не был в наших краях, то, верно, слыхал, что, у кого в Цуцах хлеб не переводится, тот вполне счастлив. И еще скажу: стыдно хвалиться, но что есть, то есть. Жили мы в любви и согласии, как редко живут братья! И опять же скажу: стыдно хвалиться, но любой подтвердит, что пригожее парня, чем Йокаш, не было во всем нашем батальоне. Видите, каков я, а он был выше на целую голову! Вот мы с Лукой и пустились его уговаривать жениться и женили, ей-богу, на красивой девушке, из хорошей семьи, из Залаза. И с тех пор в нашем доме всегда звучала песня! Боже, до чего же мы веселились, точно перед бедой! Так продолжалось… погоди…
Порыв ветра, взметая пепел, всколыхнул пламя. Все отклонились и снова придвинулись к огню.
— Так продолжалось с масленой до пасхи… значит, восемь… и от нее до святого Георгия еще две… и еще восемь. Значит, немногим больше или меньше четырех месяцев, как вдруг пришла весть: война!..{23}
В это мгновение ветер засвистел со страшной силой, волны бешено забились, унося в море песок и гальку.
— Ну и достанется же нам завтра, ишь разбушевалось! — промолвила Гордана.
— Авось обойдется! — утешил ее брат. — Скоро пронесет, весна! Вон, глянь-ка, опять успокоилось! Ну, и что дальше, Лакич?
Цуцанин, опустив голову, глубоко затягивался толстой цигаркой, глаза его блестели. Услыхав свое имя, он вздрогнул, заморгал и угрюмо продолжал:
— Лука погиб на Крстаце… Подумайте, там убили всего шестерых… шестерых из нашего батальона… вот оно счастье, угораздило-таки его быть шестым…
— Божья воля! — повторила старуха, вздохнув. — И я там, сынок, света очей лишилась! — И старуха заплакала.
Этого было достаточно, чтобы и другие женщины, которых убрал в траур Крстац, громко заголосили.
— Перестаньте! Мы что, поминки справляем? — крикнул Вуко.
Женщины тотчас примолкли.
— Напоследок, — продолжал цуцанин, — нас обоих, меня и Йокаша, ранило на Вучьем Долу, но в Цетине не понесли, чтобы русские не лечили. На третий день Йокаш помер, а узнал я об этом только через неделю, потому что лежал без сознания. Ранило меня не тяжело — пробило лопатку, выздоровел я недели через четыре, а у брата пуля попала в левый бок и вышла между ребер справа. Врачи говорили, будто она вырвала кусок сердца, и при всем том Йокаш еще прожил три дня! Подумайте, какая силища была в человеке! — Цуцанин снял капицу, утер ладонью затылок, потом лоб и, наконец, обеими ладонями щеки, точно умылся.
— Эх, Лакич, сколько сейчас обездоленных семей! — сказал Вуко. — Вот бабка потеряла под Баром единственного сына, а сейчас внука провожает на чужую сторонушку. Я знаю одного нашего црмничанина, у которого погибло на Сутормане трое сыновей, а ему перевалило за семьдесят. Им тяжелее, чем тебе! До утра не перечислишь, скольких только я знаю, которым горше, чем тебе…
Парни из Риекской нахии наперебой принялись рассказывать поначалу о самих себе, кто кого потерял в последнюю войну, затем о других — и пошло поминанье за поминаньем.
Тянулось это довольно долго. Цуцанин внимательно слушал каждого, а поскольку верхняя губа у него была приподнята и под ней сверкали крупные белые зубы, то казалось, будто он смеется. Воспользовавшись паузой, он тряхнул головой и промолвил:
— Вот, вот, утешили, как же! Бросьте, люди добрые! Словно я и раньше не знал, что после этой войны в Черногории нет семьи, у которой не было бы свежих могил, а то и целого кладбища! Или, думаете, я не могу утешиться, забыть геройски погибших братьев? Ах, господи боже, да будь их у меня сотня и все бы они сложили головы за Черногорию — я не роптал бы! Но вот беда: покуда жив, надо есть, не ложиться же в могилу живым. Отправляясь на войну, урожай мы не убрали, скотину продали, продали и старинное оружие: два выложенных серебром пистолета и дамасское ружье; одного серебра на пол-оки; покойный отец не отдал бы за них и собственную голову, а мы их продали за двадцать талеров в Которе. Когда рана зажила, я снова ушел на войну. Хлеба не было, пришлось грызть сухую лепешку. Когда замирились, воротился я к покинутому очагу. Это был уже не дом, а развалина, разве только что волкам в ней жить…
— А что случилось с молодой вдовой? — спросили женщины.
— Что случилось? Вернулась к себе домой, еще и война не кончилась… Чего ей голодать в пустом доме?
— Эх, милый Лала, и в этом ты не одинок! — сказал Вуко, улыбаясь. — Погляди на нас, на своих случайных товарищей! Мы что, от богатства да достатка идем скитаться по белу свету?
— Знаю… простите! — сказал цуцанин, чуть приподнимая капицу. — Но ведь каждому сдается, что его горе самое горькое. Я, можно сказать, покуда еще в силе, себе на корку хлеба заработаю, а сколько таких на нашей земле, что даже этого не могут! Надеялся, что смогу жить на своей земле, где жили мои предки, со временем обзавестись семьей, чтобы было кому ходить за мной в старости, закрыть мертвому глаза! И, конечно, я знаю, что есть тысячи черногорцев, более достойных, чем я и вы, которых эта война покалечила и которым в сто раз хуже, потому что у них на шее семьи!
— Ей-богу, правильно! — подтвердили все хором.
— Вот так-то, но я забылся — вместо того чтобы начать с одного конца, более для вас важного, начал с другого… Итак, мыкался я некоторое время по Цуцам в надежде подыскать кого-нибудь, чтобы вспахать землю, и упросить родичей подсобить во всем прочем. Но, брат, своя рубашка ближе к телу — всяк своей бедой занят. Что делать? Думал, прикидывал и так и этак и решил отправиться в Цетине. И прямо в Билярду{24}. «Дайте мне, говорю, паспорт!» — «Куда?» — спрашивают. «В Сербию», — говорю. «А что собираешься делать в Сербии?» — спрашивают они. «Там у меня родственники, клянусь богом! Лет двадцать назад туда перебежали мои родичи, у них-то и устроюсь». — «Не можем, говорят, мы тебе дать в Сербию паспорт, если хочешь в Турцию, пожалуйста, или, скажем, в Болгарию, или в Грецию». Я готов был лопнуть с досады! Неужто, думаю, идти на погибель к чужим людям? Но опять же, думаю, к своим не пустят! И с каких пор туда никого не пускают? В самом деле, Вуко, почему закрыта сербская граница, ведь туда наш народ всегда уходил в тяжелые времена?
