Обалдев от крика, начальник только пожимал плечами да разводил руками, не спуская глаз с выходящего из лодки чиновника.

— Пратика в порядке? — спросил он его тихо.

— Да, только намучился с ними, вроде как вы сейчас!..

Начальник порта, повернувшись к греку, крикнул:

— Ничего я не знаю! Простите, мне некогда! — и пошел прочь.

Грек увязался было за ним, но, увидя, что это бесполезно, бранясь, прыгнул в лодку. Когда матросы взялись за весла, в толпе кто-то свистнул; грек встал и в бешенстве указал пальцем на свое судно и провел в воздухе полукруг в направлении домов на берегу. Можно было подумать, что он собирается бомбардировать пристань.

Прошло два дня. Гудок почти ежечасно возвещал о гневе капитана, да и он сам являлся довольно часто. Но никто уж не обращал на него никакого внимания. «Что еще ждать от грека».

На третий день, утром, Крцун, младший стражник, крикнул на всю пристань:

— Господин начальник, тьма народу прет из Бары!

— Что за народ?

— Целое войско!.. Не меньше батальона наберется!

Все двинулись навстречу.

Высокий, плотный мужчина с черными, как агат, глазами, шагал впереди войска, состоявшего примерно из пяти десятков молодых парней. За ними тянулись с десяток навьюченных мулов, а за мулами — десятка полтора женщин и девушек с мешками за плечами.

— В Грецию направляетесь? — спросил начальник.

— Туда! — ответил вожак, не останавливаясь.

— Вон пароход ждет вас уже три дня! — подхватил Божина.

— Пускай себе ждет!

— Вот… и я говорю! Не к спеху ни вам, ни ему.

— Люди устали, едут на чужбину, им, брат, не до разговоров! — вмешался Крцун.

— Чистый народ и расторопный! Откуда они? — спросил начальник.

— Да все из Црмницы и из Риекской нахии. Вон тот, Милош Лазов, наш старшой, хорват-баша. Я его знаю. Он несколько лет жил в Царьграде. Среди парней тоже попадаются знакомые, да немного… Там работа есть, что ли, господин начальник?

— Да, да!.. Отправляйтесь-ка вы вдвоем и передайте на пароход. Причаливать не нужно, крикните издалека: «Венути монтенегрини!»[27] — пояснил капитан, и оба матроса с Крцуном кинулись к лодке.

Черногорцы развьючили мулов, женщины скинули свои ноши, все шумно, разделившись на группы, расселись на выгоне. Впрочем, вскоре гомон стих: путники принялись за еду, кто ел хлеб всухомятку, кто закусывал луком — шла пятая неделя поста. Возле хорват-баши сели теща, жена и шурин. Теща — сущая пигалица, скрюченная, беззубая; ее дочь — светло-русая мужеподобная женщина, с необычайно высоким лбом, большими глазами и кротким выражением лица. Юноша — копия сестры, только помельче. Перед ними лепешка, скадарская икра и фляга ракии.

Гребцы, согласно приказу начальника, стали кричать уже с середины залива, а Крцуну пришло в голову погромче огласить радостную весть, и он шесть раз подряд выстрелил из револьвера и закричал, подражая подрывникам: «Вардаа-ха!»

Вскоре от парохода отчалило три лодки.

Путники поднялись. Мужчины столпились у берега, женщины за ними.

Низенький капитан поздоровался, испуганно оглядывая рослых мужчин. Его шесть матросов, казалось, были удивлены.

Милош Лазов ответил на приветствие и прибавил что-то по-гречески. Капитан, услыхав родной язык, словно воскрес; выскочив из лодки, он поцеловался с Милошем и закидал его вопросами. Милош спокойно отвечал, глядя на капитана сверху вниз, как на ребенка, и каждый раз, прежде чем ответить, выпускал большую струю дыма; потом, бросив окурок далеко в море, кивнул в сторону своих.

— Не стоит нам сейчас грузиться на пароход, как он требует, все равно ему надо еще захватить под Будвой каштровичан и грблянов. Чего нам болтаться взад и вперед да лишнюю ночь сидеть на пароходе! Пускай отваливает, а нас захватит утром. Не так ли, братья?

— Так, правильно! — загорланили люди. Снова начались переговоры между Милошем и капитаном. И чем больше размахивал руками и кричал капитан, тем спокойнее отвечал ему Милош. Наконец грек вскочил в лодку, приказав отчаливать двум другим лодкам; не успели гребцы несколько раз ударить по воде веслами, как он остановил их, подбоченился, отдышался и, надувая щеки, заговорил более мягко. Милош улыбнулся и, оглядевшись, крикнул:

— Эй, Гордана!

Белокурая мужеподобная женщина отделилась от толпы и подошла к мужу; он шепнул ей что-то и, садясь в лодку, крикнул:

— Присмотри-ка, Вуко, чтобы собрали малость дровишек на ночь для костра, и завтра на заре будьте готовы!

— А что? Разве ты не вернешься? — спросил его шурин.

— Нет, только утром. Хочу съездить с ними в Будву, посмотреть, что за люди с нами поедут… Да и вообще не мешает побывать там.

Вуко по возрасту был самым старшим после Милоша, хотя ему и не исполнилось тридцати.

— Ну, пошли, уже смеркается! — крикнул он и двинулся впереди толпы, впервые выступив в роли помощника хорват-баши.

Мулов привязали покрепче, подле них и поклажи расположились Гордана со старухами, а молодежь разбрелась по берегу.

Как только зашло солнце, с гор поднялся ветер, а навстречу ему, пенясь у берега, забились волны.

Из темноты донесся жалобный гудок, и пароход зашлепал на север.

Муэдзины с минаретов Бары призывали правоверных к вечерней молитве, по безлюдным просторам разносилось имя аллаха. Мало-помалу сходилась молодежь, кто с охапкой сухих маслиновых веток, кто с вязанкой виноградной лозы или можжевельника, складывая все это в одну кучу. Когда совсем стемнело и широкий залив стал бескрайним, а окружающие залив болота заволокло туманом, посреди выгона высоко заполыхал большой костер, освещая изможденные лица переселенцев.

Жители пристани тщательно заперлись в своих домах.

— А все ли здесь? — спросил Вуко, отрезая хлеба матери и сестре.

— Кажись, все! — отозвался, жуя, сидящий рядом товарищ.

— Кажись, и не все! — отозвался с другой стороны костра долговязый парень, поднялся и подошел, почесывая затылок, к Вуко.

— Сейчас вижу, нет нашего парнишки, племянника моего, знаешь, Даицей его зовут.

— Так покличь же его! — сказала Гордана. — Чего доброго, увязнет в болоте!.. Вы вместе ходили за дровами?

— Да, но мы потом разошлись…

— Покричи его, покричи! — разом заговорили все. Отойдя в сторону, он стал звать:

— Э-гей! Даица-а-а!

Перестав жевать, люди прислушивались к протяжному эху, разнесшемуся по пустынным и мрачным скалам и повторившему последние два слога и-ца-а! и-ца-а-а!

Юноша отошел подальше и крикнул громче. Эхо и только эхо. В третий раз голос его дрожал. В четвертый вслед за зовом раздался выстрел. Все вскочили. И прежде чем замолкло эхо, со стороны Бара грянуло два выстрела, а за ними слабый голос.

— Это он, — сказал Вуко. — Бог знает куда забрел!.. Ну, а сейчас, соколики, раз уж вы на ногах, поглядите, как там наши мулы!

После того как все снова собрались, прошло еще тревожных полчаса, пока не послышались поблизости два голоса, а вскоре и шаги.

— Что случилось, Даица? — спросил Вуко и тотчас добавил: — А кто это с тобой?

— Это цуцанин один!.. Добрый вечер!

— Доброго вам здоровья обоим! Потеснитесь немного, дайте им места! Ну! Садитесь! Итак, что же с тобой случилось? — переспросил Вуко, разглядывая, как и все прочие, пришельца — безусого парня, с огромней головой и крупными зубами, который, едва усевшись, накинул на голову капюшон и принялся скручивать цигарку. Даица начал:

— Истинная правда, пошел я в сторону оливковой рощи и нагнал одного турка, который шел с пристани в Бар. Спрашивает он, кто я и откуда. Я все как есть ему рассказал. Услыхал он, куда мы едем, и говорит: «Живет тут у нас один ваш земляк, он ездил в Коринф!» — «Да ну? Где же он? Скажи, ради бога!» — «Вон там, говорит, служит у Али-бега». — «А где дом этого Али-бега?» — «Да подле крепости. Мне по дороге, если хочешь, могу показать!» — говорит турок. Что делать? Думаю, поздно, но опять же так и подмывает поглядеть на человека и привести его сюда, знаю, что всем интересно…