— Нет, братец, прошу тебя, — взмолилась в смятении Белянка. — Бог судит каждого, но не каждого карает!

— Неужто и Юрагу Волка? — спросил, улыбаясь, юноша.

— И его, — серьезно подтвердила новобрачная. — И он крещеная душа.

Антун остановился и с удивлением спросил:

— Ты что плетешь, Белянка?

— Милый брат, не сердись. Мне сон был… о нем… такое привиделось, пресвятая дева Мария!

Антун долго смотрел на нее, все больше недоумевая, потом тряхнул головой и сказал:

— Только не вздумай обмолвиться перед отцом!

Девушка покачала головой, выпрямилась, насколько позволяла ноша, и решительно сказала:

— Я, братец, не перестану уважать всех вас, а тем более отца. Но что приказала пресвятая, сделаю, хоть бы это мне головы стоило!

Антун пожал плечами и зашагал впереди нее.

Застали они Ивана, Пирику и Марту уже за столом. Антун подсел к ним, а молодая принялась помогать батрачке. Поев, мужчины пошли по селу размяться, а женщины принялись за стряпню, Ивица завертел над очагом нового барана, а Шундичка, развалившись на хозяйском стуле со спинкой, распоряжалась по хозяйству.

За обедом опять произносили в том же порядке и те же здравицы, что и накануне. Перед сумерками Лирика, Марта и Ивица ушли, а домашние улеглись пораньше.

Молодожены поднялись первыми, чтобы избавиться от острот старика. Мийо разбудил его и брата, громко укоряя за потерянное время. Иван от души расхохотался и сказал:

— Сейчас, сейчас, птахи мои ранние.

Когда все сошлись к очагу, чтобы выпить по рюмочке, отец взял Белянку за подбородок и спросил, как она спала. И трое мужчин отправились на работу.

Оставшись одна, Белянка прочитала перед богородицей все молитвы, какие знала, и ушла по воду. Дойдя до камня, с которого накануне первый раз увидела Волка, Белянка опустила бадейку на землю и взобралась на камень. Старик сидел на скамье, а Кнез лежал у его ног. Белянка взяла ведерко с водой, твердым шагом двинулась вдоль стены, отворила калитку и остановилась перед скамьей. Волк, решив, что перед ним призрак, разинул от удивления рот, Кнез насторожил уши.

Белянка сказала:

— Хвала Иисусу и Марии, дядя Юрага! Я пришла…

— Что? Кто? Как? — пролепетал Волк, заикаясь скорее от страха, чем от гнева. — Кто ты? Чего хочешь?

— Я жена Мийо. Пресвятая богородица послала меня послужить тебе. Приказала во сне. Вот я и пришла.

И, взяв стоявший на земле глиняный кувшин, выплеснула из него застоявшуюся воду и налила свежей.

— Вот, дядя. Буду приносить тебе каждое утро. Так приказала пресвятая, да и еще в чем другом помогу. А сейчас до свидания!

Все это Белянка произнесла сбивчиво, горячо, так что Волк едва ее понял.

На другое утро Волк и Белянка поздоровались и больше не сказали друг другу ни слова, но Белянка привела в порядок весь дом.

В тот же день вечером Белянка объявила домашним, что она сделала и почему. Сказала ясно и коротко: «Была у старого грешника, напоила водой и логово ему очистила. Приказала мне это присноблаженная еще в первую ночь под этой крышей. И с сего дня я буду за ним ухаживать и подготовлять к христианской смерти».

Сыновья обратили свои взгляды на отца, вздрогнувшего при ее словах. Наступило глубокое молчание, во время которого старик несколько раз перекрестился. Наконец он сказал:

— Ты божья душа! С тобой в мой дом вошла благодать господня! Поступай как знаешь!

Чудесную историю о том, как молодая Лопушина изгнала дьявола из Волка, как заставила читать молитвы, исповедаться и расстаться с Кобелем, рассказывали повсюду, — и все это была сущая правда.

Волк был полон любви и преданности к Белянке, а она ходила за ним, как за отцом. С Лопушинами он открыто не мирился, но ссор больше не заводил. Прожил Волк еще два года и умер, как христианин, завещав Белянке все свое добро.

1902

В первое утро коронационных торжеств (7 сентября 1904 года){39} стою я у окна своей комнаты и в ожидании, пока поднимутся два моих гостя, наблюдаю за многолюдными толпами, валившими вдоль улицы, как вдруг раздается стук в дверь, и на пороге появляется статный, дородный, бритый мужчина в черном пальто до колен. В первую минуту я подумал, что это какой-нибудь актер, но, заметив его смущение, понял, что ошибся.

Спрашиваю:

— Кого вам?

Незнакомец не шелохнулся. Как взялся за ручку, отворяя дверь, так правая рука на ней и застыла, в левой он держал шляпу и толстую палку с серебряным набалдашником. Я повторил вопрос. Мужчина вошел, затворил дверь и, озираясь по сторонам, чуть ли не шепотом пробормотал:

— Хвала Иисусу!

И только тогда, когда, произнося эти слова, он отвесил поклон, я увидел тонзуру, большую фратерскую тонзуру, которая захватывала все темя, — настоящее гумно среди темного леса черной как смоль шевелюры!

Не слишком удивляясь, — кого только не было в эти дни в Белграде! — я ответил:

— И ныне и присно, отче! Милости просим!

Он приободрился и, улыбаясь, положил мне руку на плечо со словами:

— Коль узнал, что я фратер, угадай, кто я?

Боже! Эта фигура, это лицо, голос и особенно эти озорные большие черные глаза! ОН! Не кто иной, как ОН! И я крикнул:

— Баконя!.. Фра Брне двадцать пятый!.. Ты ли это?

Железные руки сдавили меня и прервали не только мои слова, но и дыхание! Мы расцеловались, как любящие братья, и, просто обессилев от волнения, опустились на диван.

Пока дыхание возвращалось ко мне, я вглядывался в его красивое лицо, искрящиеся глаза, из которых ключом била здоровая жизнерадостность, смотрел на бычью шею, сильные руки и уже округлявшееся брюшко, которое выпирало из-под застегнутого пальто. И тотчас перед моими глазами возник новопосвященный фра Брне младший, двадцать пятая почка святой лозы, фра Еркович XXV.

— Да, мой ркач, — начал он, — вот что с нами делает время… Однако опять же диву даюсь, как это я сразу тебя не признал!

— О-о-о! — воскликнул я. — Баконя в Белграде! Баконя мой гость!

Невольно пронеслось передо мной детство Бакони, и с уст сорвался обычный возглас старосты Космача Ерковича, Бакониного отца: «Баконя, несчастное дитя!»

В тот же миг в соседней комнате послышалось движение. Фратер в страхе поднял руки, покосился на дверь и прошептал:

— Только бог и ты знаете здесь мое настоящее имя! Дай слово, что никто другой его не узнает!

— Хорошо, однако…

— Нет, нет, нет! Дай мне слово!

— Хорошо, даю слово, но чего это ты, человече, так перепугался?

— Кто там, в той комнате?

— Мои гости, двое их.

— Далматинцы?

— Один сремец, другой далматинец.

— Та-ак… — протянул он, сильно побледнев, потом быстро схватил палку и шляпу. — Уйдем отсюда!.. Прошу тебя… Ради мук Иисуса, уйдем!

Я удивился, стал спрашивать:

— Что это с тобой вдруг, отец Брне? Как это уйдем! Почему уйдем?! Кого и чего ты боишься в моем доме? Разве ты не мой гость? Разве ты не останешься у меня? Как я могу допустить…

— Нет, нет, мой дорогой, мой милый, прости, но это невозможно! Сегодня никак невозможно! Завтра, послезавтра может быть, но сейчас, прошу тебя, выйдем со мной! Мне нужно о многом с тобой поговорить и кое о чем попросить. Итак, сделай милость, выйдем!

Он вышел, я за ним. На пороге мы столкнулись со слугой, который, по обычаю, нес гостю кофе, но Баконя отказался. Чуть подальше нам преградила дорогу моя жена. Смешавшись, я представил их:

— Это господин Брне Еркович, торговец из Синя, из Далмации! Моя супруга!

— Очень приятно! — затараторила она. — Приехали на торжества?

Красный как рак, Брне пожал протянутую руку, невнятно пробормотал что-то, потом поспешно добавил несколько внятных, но бессвязных слов:

— Благодарствуйте, госпожа, премного благодарен, но не могу, поверьте! Итак, прощайте, до рождества богородицы!