Воевода нагнулся к писарю, и тот стал быстро писать.

— Жаль мне тебя, Миня! — растроганно промолвил воевода. — Жалко и отца, который потеряет кормильца, и, право же, в нашей нахии станет одним соколом меньше!..

— Спасибо, воевода… Вот ему сын! — И Миня показал на Ягоша, который стоял с опущенной головой у стены. — Ягош не оставит его на склоне лет!.. А таких соколов, как я, слава богу, полным-полно в нашем Брдо.

Писарь передал бумагу старейшине, тот поднялся.

Все встали и сняли шапки.

Не в силах больше смотреть на Миню и его отца, все стали расходиться.

— Воевода, окажи последнюю милость! — крикнул осужденный.

— Чего тебе, сынок?

— Пусть меня и завтра не связывают!

Бошкович, перекинувшись несколькими словами с товарищами, сказал:

— Что ж, будь по-твоему! — и быстро зашагал прочь.

Никола подбежал к сыну, обнял его и стал целовать.

— Уходи, отец… Пусти меня!.. И не приходи больше…

Остались с ним Ягош и стражники. К вечеру подошло несколько шобаичских парней, принесли ракии. Уже совсем поздно Миня лег между стражниками в зале суда. Среди ночи его разбудили. Он сел.

— Беги, Миня.

— Кто вы? — спросил он.

— Из Шобайче мы… Здесь нас трое, остальные во дворе. Беги, стражники спят, как зарезанные!..

— И это ты, Ягош? И ты мне это говоришь!.. Тьфу! Мне бежать от княжьего суда, от справедливого суда!.. Тьфу, стыдись!..

Послышались рыдания, дверь скрипнула, и все смолкло.

На следующее утро, чуть свет, отряд черногорцев проходил через мирное Брдо. Восьмеро с длинными ружьями, остальные, кроме одного, с пистолетами за поясом. Безоружный пел высоким звонким голосом; его чистый голос разносился далеко по сторонам и будил птиц и зверей. При виде Сливля он запел:

Потом остановился перед односельчанами и сказал:

— Братья, осталась у меня невеста. Мой ей завет — выйти за брата Ягоша!

Ягош заплакал.

— Перестань, брат… если не хочешь, чтоб я обабился… Идем со мной, закроешь мне глаза!

По ту сторону Грачаницы собралось около пятидесяти всадников-никшичан. Ни один не спешился, все застыли, точно каменные изваяния.

Власти вызвали их на всякий случай.

Шобаичи двинулись за осужденным.

— Как бы резни не было, — сказал Миня стражникам. — Скорей выполняйте свой долг!

— Ступай-ка… стань там! — сказал капитан.

Миня встал, снял капицу, распахнул грудь.

— Прощай, Миня!.. Прости, брат! — закричала одновременно сотня шобаичей.

— Бог простит!.. Простите и вы меня!.. Ягош, брат, береги отца с матерью и завет выполни!..

— На при-цел! — скомандовал капитан.

— Прощай, Черногория!.. Про…

— Пли! — крикнул капитан.

Раздался залп. Заколебался воздух от выстрелов, а мать-земля ушла из-под ног Мини.

Никшичане повернули коней и полным карьером умчались в поле. А шобаичи понесли Миню на кладбище…

У Грачаницы их поджидало все село.

В домах не осталось ни одного мужчины.

1886

Площадь в городе Нови такая же просторная, как и все площади в старых городах: десятку плясунов удастся, пожалуй, завести коло, если выпроводить каждого второго. Тут же и развалины церкви времен Стефана Немани{17}. Несколько лет назад на этих развалинах кто-то построил дом, однако новляне задумали дом снести и на старом фундаменте воздвигнуть новую церковь. Что задумано, то и… начато, да так и брошено и, верно, дождется их внуков. Владыка благословил закладку, каменщики возвели стену — как раз чтобы человеку можно было укрыться за ней, а потом… Не удивляйтесь! Ведь и новляне — сербы, а церковь Немани строится на пожертвования! В нескольких шагах от постройки, на краю площади, заслоняя вид на море, стоит приземистый дом с четырьмя окнами и сводчатой дверью, выкрашенной в зеленый цвет. Над дверью вывеска: «Кафана «У веселого матроса». Милости просим, входите — может, его и нет, этого чертова матроса! — а теперь, набегавшись, нам пора и отдохнуть. Вот поглядите! Можно ли себе представить более убогую корчмишку? Десяток круглых мраморных столиков, вдоль стен диваны а-ля тюрк. Стойка, за ней полки, уставленные всякого рода бутылками. Среди них распятие, а перед распятием неугасимая лампада. Двумя полками ниже «Богородица», небольшая иконка, но лампадка перед ней не теплится: «Дева» довольствуется двумя букетиками живых цветов. В переднем углу «Царь с царицей», разделенные захватанным зеркалом. На стенах картинки с какими-то голыми бабами, и тут же громко тикающие часы. Пол грязный, лампы пожелтелые. Перед стойкой в застекленном шкафчике сласти, а на шкафчике сидит кот и облизывается. Вот вам настоящая приморская корчма, хоть и носит она столь пышное название.

Служит ли корчмарка хоть в какой-то мере украшением сих мест?

Станом и лицом, думается, нет, но чем-то иным, пожалуй, да!

Она низенькая, коренастая. Нос крючковатый, глаза карие и очень живые. Лоб высокий и выпуклый, как у греческого мудреца. Причесывается она по старинной венецианской моде, а именно: посередине пробор, виски закрыты локонами, и в толстые косы, уложенные на затылке, воткнут гребень. На ней платье и туго затянутый гуняц, на шее платок и золотая цепочка. Определить цвет ее платья довольно трудно, так как он меняется в зависимости от освещения. Когда-то оно было, вероятно, голубым. Точно так же бесполезно угадывать, сколько корчмарке лет. Ей можно дать и тридцать, и сорок пять и быть уверенным, что так оно и есть. Уже поседели те, которые знали ее такой же, когда были еще безусыми юнцами. А женщины, ставшие свекровями, божились, что не помнят, когда в Нови появилась Роза. Так звали корчмарку. Известно было, что она бодулка, переселенка с какого-то далматинского острова. По совести сказать, это было очевидно и без пояснений, ибо, как ни старалась Роза говорить по-герцеговински, к речи ее то и дело примешивались бодульские слова, а придя в дурное настроение, она начинала тараторить на чисто чакавском наречии, и тогда уж никто ее не понимал. Была у нее и служанка, которую посетители величали не иначе как «Гусеница», — такая она была худая и долговязая, чуть не в два раза выше хозяйки, хотя по годам еще совсем девчонка. Роза звала ее «Малюткой». Нельзя было смотреть без смеха на Малютку в поношенном платье с Розиного плеча. Юбка едва прикрывала колени, рукава приходились чуть пониже локтей, и все болталось на ней, как на вешалке. К тому же она была немного придурковата.

Вот какова была корчма «У веселого матроса» и ее хозяйка Роза, с которой мы уже не расстанемся до конца нашего повествования.

Однако не все то золото, что блестит, и не все то ржавчина, что на нее походит. И корчма и корчмарка обладали какой-то притягательной силой, и немалой. Судья, уездный начальник, чиновники, офицеры, богатенькие купчики и прочие горожане, равно как и приезжие, случайные гости, — все стекались к Розе в корчму. Не подумайте, что в Нови не было кабачков попригляднее и хозяек покрасивее. И тем не менее во всех них, вместе взятых, не бывало столько посетителей, сколько в корчме «У веселого матроса». На то имелось две причины: первая (но не главная) — у Розы всегда можно было закусить и выпить так, как ни в одной из остерий Приморья. Это и сейчас подтвердят вам коммивояжеры, а они, как известно, великие привередники и знают толк в подобных вещах. «У матроса» в любое время подавался вкусный кофе, доброе вино и недурная ракия. По вечерам подавали пиво. В будний день осушали бочонок, по праздникам — три, а бывали случаи, когда Роза продавала десять бочек пива, что для маленького города в Приморье дело неслыханное! Горячие блюда, и очень вкусные, готовились в обед и вечером. А сверх того завсегдатаи могли в любое время послать Розе свежую рыбу, и не было нужды объяснять, как ее приготовить. Всем, конечно, известно, что каждый сорт морской рыбы готовят на свой манер; известно, также, в каком месяце какую рыбу надо ловить, то есть когда она вкуснее всего, — это известно всем, но Розе, очевидно, лучше всех. Если же кому вздумается заказать особо обед или ужин, на одну или несколько персон, средней руки или по-настоящему «господский», пусть только вовремя предупредит Розу, и он не получит лучшего даже в самом Которе! Всегда чин чином, опрятно (да, готовилось у нее чисто), дешево, лучшего не пожелал бы любой избалованный мот.