И слава о Баконе разнеслась далеко.

Фра Баконя угодил не только своим прихожанам; мало того что католики гордились им повсюду, но его рыцарский нрав, искренность и задушевность снискали ему много друзей среди православных и их священников.

И все же о себе он говорил:

— Все твердят, что я хороший человек, а некоторые — что я плохой фратер! Может, и то и другое верно! При рождении я не выбирал, кем буду, а теперь я таков, каким меня сделали бог и люди!

1892

К югу от монастыря Острога, по левому берегу реки Зеты, живет небольшое племя вражегрмцов (в древних памятниках — вржегрмцы). Нынче этот уезд выставляет до трехсот солдат. Вражегрмцы по-прежнему являются ветвью большого Белопавлицкого племени. Из трехсот солдат пятьдесят приходится на село Шобайче, раскинувшееся у реки.

Утро накануне святого Георгия в тот год, когда черногорцам роздали острагуши (1873 г.), выдалось чудесное, совсем весеннее, ведь в Белопавлитчине климат такой же мягкий, как в Приморье; здесь вызревает виноград и инжир, и воздух, как в долине роз, напоен ароматами цветов.

Парень из Шобайче гнал стадо в сторону Зеты. Хлопая длинным бичом, он пропустил его мимо себя и враскачку — ни дать ни взять бездельник-албанец, — наигрывая на свирели, двинулся следом. Парень рисовался, но ему это шло — статный, нарядно одетый, с острагушей, поблескивавшей за плечом. Сокол да и только!

Зета журчала, овцы неторопливо семенили за вожаком, по дороге задевали о стволы деревьев, сбивая с зеленой листвы росу и поднимая встревоженных птиц.

Пастух уже примерно на полвыстрела приблизился к Зете, как вдруг кто-то крикнул из-под ракит:

— Э-гей, Миня!

Парень не отозвался, но повернул голову на голос, заиграл громче, его пальцы забегали быстрее.

— Э-гей, Миня! Зря играешь, зря-а-а! Не слышит тебя Лабуда! Лабуда-а-а! — прокричал тот же голос.

Парень огляделся, сердито хлопнул бичом, замахнулся на овец и быстро направился к ракитам.

У ракит паслось пятьдесят овец; пастух, такой же молодой, как и Миня, лежал под топольком. Увидав насупившегося друга, он расхохотался.

— Спятил ты, что ли? Чего орешь спозаранку? — спросил Миня.

— А ты чего меня будишь своим тру-ля-ля? Я было так сладко задремал! — ответил тот, все еще смеясь.

— Ей-богу, Ягош, ну и дурень же ты! — бросил Миня, поднимая густые черные брови. Потом сел, скрестил ноги и положил на колени свою острагушу.

— Знаю, что мозгов мне недостает. У меня их вот столечко! — и он показал пальцы, сложенные щепоткой. — Ты то и дело твердишь мне об этом! Но я дивлюсь, как ты, умник, не можешь скрыть того, что на сердце, и звонишь на весь свет, — возразил, щурясь, Ягош.

— О чем же я звоню?

— Ей-право, от самого села и досюда только и слышно твою песню: дудочка, будочка, Лабудочка…

— Будет тебе, привыкнешь этак дразниться и проболтаешься на людях…

— Удивительное дело! Хочешь шило в мешке утаить, когда уж все соседи знают, а осенью и все племя узнает!

— Но до тех пор не говори, потому что…

— Ладно, ладно! Перестань, сыграй лучше потихоньку, может, усну, ты же меня разбудил, вот и будем квиты…

— Поднимайся, пентюх! — крикнул Миня, хлопнув его по бедру. — Вставай! Я еще и убаюкивать тебя буду?! Зови мать, ведь ты без нее и шага не ступишь!

Ягош сел, потянулся и скрестил ноги.

Родичи (двоюродные братья) нисколько не походили друг на друга. Миня — стройный и высокий, что твое копье, большеглазый, кудрявый, белокожий, словно рос в городе. Ягош — на голову ниже, смуглый, с маленькими глазками на удлиненном лице.

Минин ласковый взгляд пленил бы сердце горной вилы, не говоря уже о женщине, но когда юноша хмурился, то, ей-богу, становился страшен и родному брату. Крутой лоб, сжатые губы говорили о своенравности и упрямстве. Характер его можно было разгадать с первого взгляда. Что вобьет себе в голову — колом не вышибешь; гнев его ни в чем не знает удержу, сгоряча он может допустить любую несправедливость, хотя сердце у него и доброе. Ягош, наоборот, сама доброта и простодушие. Так на лице и написано. Черногорцы говорили про них так: Миня — юнак, а Ягош — разумный юнак. В этом и заключалась разница между ними, и была она немалая. Каждая женщина полюбила бы Миню, этого подлинного сына «Белого Павла», но мужчина скорей выбрал бы себе в друзья Ягоша.

И вот обладатели этих двух совсем несхожих характеров крепко подружились, и вполне естественно. Ягошу с детства немало доставалось от родича, и все-таки он отдал бы за него жизнь, не задумываясь. А Миня, часто издеваясь над Ягошем, не менее часто ласково обнимал его, целовал… и бросился бы на сотню людей, чтобы его защитить.

Девушка, о которой шла речь, принадлежала к знаменитому братству Радовичей Белопавлицкого племени. Не только ближайшие родичи, но и все братство гордилось ее красотой. «Почти так же хороша, как Лабуда Радович», — говорили о красивых девушках-невестах, и это сравнение ни одну из них не огорчало. От женихов не было отбою, хотя ей пошел всего семнадцатый год. Однако все, невзирая на знатность и богатство, получали отказ. Девушка полюбила Миню — полюбила со всей страстью своей чистой души, а он отвечал ей с не меньшей силой. Лабуда призналась матери, мать — отцу, отец поговорил с Миниными родителями. Свадьбу порешили справить осенью, но помолвку пока не оглашали. Миня отделился от дяди и был небогат, но зато пригож, единственный сын, к тому же из хорошего дома.

А теперь вернемся к молодым людям.

Ягош извлек из Мининого пояса кисет, скрутил две цигарки, и они закурили.

— Ну и здорово же ты начистил острагушу! Узнала бы тебя по ней Лабуда с самой вершины Острожского хребта…

— Брось, Ягош, не поминай без конца девушку…

— Да и ты узнал бы ее издалека по черным очам да по белой шее! Что говорить, привалило тебе счастье, как никому! До чего же хороша, бог даст, будет у меня сношенька!

Мине было приятно, что брат ее хвалит, когда никто не слышит.

— Откуда ты знаешь, какие у нее глаза, какая шея, а? — рявкнул он, прикидываясь рассерженным.

— Отвяжись, милый, кто этого не знает! — вздыхая, отозвался Ягош.

Миня взял свирель, глаза его загорелись. А Ягош ушел поглядеть на овец. Вернувшись, он кивнул в сторону острагуши и спросил:

— Заряжена?

— Да, вот смотри! — Миня открыл ствольный канал, вынул патрон и вставил его обратно. Дней восемь тому назад Миня получил винтовку и успел за это время раз сто показать ее Ягошу. Но Ягош все не мог наглядеться на новенькое оружие.

— Миня, брат, дай разок выстрелить!.. Ну, прошу тебя!

— Не будь ребенком, Ягош. Скажи кто-нибудь другой, я и то удивился бы, а уж ты…

— Ведь ты поклялся, что не станешь стрелять из нее без дела, но, если выстрелит другой, ты клятвы не нарушишь…

— Нет, нарушу! Намедни я стрелял три раза, как все прочие, перед воеводой, а на прощанье зарекся перед ним и всей дружиной, что ни один патрон не вылетит из этого ружья, кроме как в турка. Так это было?

— Так!

— И не сказал ли я: разве что по случайности щелкнет курок, а так всем, кто посмеет выстрелить, головы не сносить. Было так, Ягош?

— Было! — подтвердил юноша.

— Ну, и хватит об этом! Я клятвы не нарушу… А сейчас давай отдохнем!..

Оба вытянулись на траве и валялись, время от времени перекидываясь словами, пока солнце не перевалило за полнеба.

Вдруг Миня спросил:

— Слышишь конский топот внизу?

— Слышу! — ответил Ягош.

— Погляди, кто это!

— Не хочется, иди сам!

Долго уговаривали они друг друга и пререкались до одури, наконец им надоело, они поднялись и вместе спустились к речке.

Вдоль Зеты вьется конная дорога от Подгорицы через Спуж и Брдо к Никшичу. По ней ехал на сером коне крупный мужчина в чалме и красной накидке.