Ела вынула из плетенки и поставила перед мужем глиняную миску, в которой оставалось на донышке горсти две кукурузной муки, скорей черной, чем желтой. Пилипенда, покачав со вздохом головой, высыпал половину в кипящую воду и, помешивая, стал варить качамак. Ела отнесла на место остаток муки, взяла щепотку соли и бросила в казанок. И оба принялись глядеть, как клокочет качамак, пожирая его глазами. Наконец Пилипенда снял казанок с огня, еще раз хорошенько размешал варево и выложил в деревянную миску. Оба вышли во двор умыться.

Затем, перекрестившись, неторопливо и сдержанно принялись за еду, непроизвольно измеряя быстрыми, вороватыми взглядами каждый взятый другим комочек. Покончив с едой, Ела заметила:

— Несчастная я, что мне делать?! Платка нету! Как простоволосая пойду завтра к причастию?

Пилипенда пожал плечами, напился воды и вышел во двор. Жена последовала за ним, и они вместе погрузили дровишки на осла. А потом встали неподвижно, словно окаменев, поочередно поглядывая на поклажу, осла и кур. Порой их тоскливые и опустошенные взоры на мгновенье встречались, но они быстро их отводили. Казалось, стоят две статуи, олицетворяющие голод и немощь. Наконец женщина, словно про себя, сказала:

— Что же нам делать, несчастным? За все это и на муку не выручишь, а ведь не могу же я пойти к причастию простоволосая; чего доброго, скажут, что и мы записались!

Пилипенда издал звук, похожий на рычанье лютого пса, и, вытаращив налитые кровью глаза на жену, про цедил сквозь зубы:

— А не записаться ли нам в ту… ту… веру?

— Избави боже! — воскликнула Ела и, отшатнувшись от мужа, перекрестилась.

Тогда Пилипенда вошел в загородку и вынес самую большую курицу.

Ела в ужасе вскрикнула:

— Неужто Пиргу? Пиргу хочешь продать?

Пилипенда промычал только: «Ага», — схватил длинный прут и зашагал, погоняя впереди себя Курела.

Дорога вела мимо строящегося храма. Услыхав, что его окликнули оттуда, Пилипенда обернулся, сплюнул и заторопился дальше, напрямик через поле.

Выбравшись на проезжую дорогу, он оглянулся на заснеженную Динару, окинул грустным взглядом все Петрово Поле, черневшее голой промерзшей пахотой, печально поглядел на деревушки, облепившие его по краям, и вдруг представилось ему, что над долиной кружит страшное чудище, которое вот уже четыре месяца душит народ.

Стояла зима 1843 года. По причине жестокого неурожая в Северной Далмации еще с осени начался голод. К рождеству в редком доме оставался еще хлеб. Из-за бездорожья зерно в те времена доставлялось в города морем, очень медленно, а обнаглевшие купцы непомерно взвинчивали цены. Жители лесных и скотоводческих районов еще пробавлялись кое-как, торгуя дровами, питаясь молочными продуктами и спуская за бесценок скотину, но на голом Петровом Поле нет ни леса, ни пастбищ. И только после того как умерло несколько крестьян от голода, Дрнишская община, к которой принадлежит Петрово Поле, начала работы по ремонту и постройке дорог, расплачиваясь с рабочими кукурузой. Сильный и старательный, Пилипенда зарабатывал пол-оки в день, а этого вполне хватало им с женой — оба их сына еще в конце лета ушли на заработки в Приморье. Но через несколько недель община прекратила работы, а уездные власти, запасшись зерном, стали снабжать им крестьян на таких условиях: католикам отпускали в кредит (то есть разрешали выплачивать деньгами после нового урожая), а православным предлагали кукурузу даром, с тем, однако, чтобы каждый глава семьи, получающий пропитание, перешел в униатскую веру. В народе началось смятение. Особенно упорная агитация велась в селе К., жители которого были сплошь православными. Старый, одряхлевший священник пытался образумить свою паству, однако кое-кто из зажиточных крестьян, напуганных голодом, принял униатство. Среди них староста, его помощник, сельский глашатай и еще семь-восемь хозяев. Называлось это: «Записаться в цесарскую веру!» Разумеется, нововерцам было запрещено посещать православную церковь.

Пилипенда шагал в город за старым Курелом, который еле перебирал своими тонкими ножками. Однако хозяин ни разу не подстегнул его, да и вообще он никогда не бил животное, жалея старого и верного помощника в борьбе за существование. Жалел он и несчастную Пиргу, которая вдруг закудахтала и захлопала крыльями, стараясь вырваться.

— Эх, Пирга, — сказал ей Пилипенда, — жаль мне тебя, но еще больше себя жалко! Оплачет тебя Ела, так-то!

Иногда, конечно, на свой манер, Пилипенда размышлял о злой судьбине, постигшей его и других добрых людей, и приходил к тем или иным умозаключениям; беспокойные вопросы чаще всего возникали перед ним, когда он вот так отправлялся со своим ослом в город.

— Господи, — взывал он к богу, — за что ты насылаешь на людей голод, если даже я, убогий хлебопашец, не могу от жалости смотреть на голодную скотину?! За что насылаешь беды на нас, на крестьян, которые славят тебя куда больше, чем сытая и распущенная немчура?! Но все же благодарю тебя и за то, что мы, бедные из бедных, тверже всех в нашей вере и любим душу свою больше брюха!

Но тут Пилипенда услышал шаги за спиной, и вскоре с ним поравнялся Йован Кляко. Этот пронырливый старичок лет двадцать пять тому назад участвовал в восстании, вспыхнувшем в Шибенике против епископа Кралевича, когда тот задумал обратить в униатскую веру православных далматинцев{38}. Теперь сам Кляко на старости лет изменил своей вере! Поздоровавшись, Кляко начал:

— Озяб небось, бедняга Пилипенда?

— Да окоченей я здесь посреди дороги, ты и то меня не пожалел бы!

— Эх, бедняга, а почему бы… а почему бы тебе не записаться?

Пилипенда отрезал:

— А не хочу, хоть бы мне сдохнуть пришлось от голода! Но и вы все долго не протянете, если даже цесарь подарит вам все Петрово Поле.

Для Кляко и его друзей Пилипенда был живым укором; усмехнувшись, старик стал оправдываться:

— Ах, Пилипенда, болезный мой, образумься, послушай меня! Сделали мы это не по бесовскому наваждению и не собираемся в ереси остаться, так только… знаешь… покуда перезимуем, малых детей, семью надо спасти, а там уж будет легче!

Пилипенда сплюнул:

— Не знаю, облегчения ищете или чего другого, только знаю, что во веки веков чести вам не отмыть!

Кляко нахмурился и едко заметил:

— Брешешь, Пилипенда, сам ты еще до пасхи станешь униатом!

Пилипенда остановился и крикнул:

— Я надеюсь на своего сербского Христа! Если поможет, спасибо, нет, тоже спасибо, потому он все дал и все может взять, даже и душу! А ты…

— Молчи, Пилипенда, — прервал его Кляко, — не забудь, что я цесарской веры!

— Ах ты собачий сын! — крикнул Пилипенда, замахиваясь палкой. — Погоди, я еще покрепче вобью в тебя эту веру!

Но Кляко убежал.

Тогда Пилипенда, не помня себя от гнева, изо всех сил ударил Курела. Ослик остановился, повернул голову и грустно поглядел на хозяина, а Пилипенду охватили такой стыд и такая жалость, что он опустился на обочину дороги и заплакал.

1901

Жизнь далматинских загорцев бедна несказанно! Те, кто живет внизу, у моря, скрашивает жизнь вином, фруктами, овощами; их взоры радуют красивые виды, они наслаждаются мягким морским воздухом; а горцы либо заживо жарятся, либо мерзнут, либо их изводит резкий ветер, дующий девять месяцев в году! Молодое поколение поднимается здесь тяжело. Кто уцелеет, мается всю жизнь, чтобы у тощей земли вытянуть немного ячменя, с трудом прокормить немногочисленную скотину, чтобы накорчевать на топливо можжевеловых корней, чтобы бережливо вырубать деревья в чахлых рощицах! Но самое тяжкое проклятье — отсутствие воды; есть села, где в летнюю пору людям приходится часа три тащиться до ближайшего колодца или источника!

Первое от моря горное село Затрнци счастливее других; в нем родит виноград и миндаль. Здесь-то и случилось чудо, о котором я хочу рассказать.