В трех часах ходьбы от моря, среди отвесных скал, под голой горой, раскинулось село Затрнци. Кто поднимается к селу снизу, прежде всего видит два строения: справа белую «башню» Ивана Лопушины; слева черную лачугу Юраги Жагриновича, по прозванию «Волк». Жагриновичи — староселы, Лопушины — влахи-переселенцы.

«Башня» — самое видное здание в Затрнцах, а ее хозяин Иван Лопушина — виднейший затрнчанин и бессменный староста. И Юрага Волк тоже известнейший в Затрнцах человек, но у него с малолетства худая слава убийцы и вора. Тотчас после женитьбы он отсидел пять лет в тюрьме за то, что подстрелил Иванова брата, Мията Лопушину, который помер, проболев около года. А как вернулся из тюрьмы, то уж был всегда настороже и при оружии. Волк был замечательным охотником, но деньги, вырученные за дичь, пропивал внизу, в городе. Прображничав два дня, он просыпался утром в тяжелом похмелье, и туго тогда приходилось жене его Шимице и дочери Павице.

Юрага Волк — человек среднего роста, крепкий, со светло-голубыми глазами. Церковью он пренебрегал, но страшно боялся дьявола и прочей нечисти, которая частенько ему являлась, особенно когда он пьяный возвращался из города.

В урожайные годы Волк собирал до пятнадцати барилов вина, из которого, как ни странно, оставлял себе лишь немного для больших праздников, а все прочее продавал. По мере того как Волк старел, ему все меньше везло на охоте, зато бахвалился он пуще прежнего. Да и вообще с годами он все больше озлоблялся. Грозил односельчанам взять в дом примака, какого-нибудь «вора-ркача», который уж сумеет досадить затрнчанам.

Усадьба Волка была просторней Лопушиновой; засаженная сплошь миндалем, она приносила в иные годы неплохой доход. Поле, виноградники, роща были невелики, но в одном куске.

Староста Иван Лопушина был огромный, рыжий, косматый, богобоязненный и смирный. В семье не ложились спать без молитв, а по великим постам из его дома, точно из монастыря, доносился молитвенный гомон. Иван рано овдовел и жил с тремя сыновьями: Мийо, Крстой и Антуном; старший и обличьем и характером походил на него, младшие были щуплые и подвижные.

Лопушине повезло. Мийо освободили от военной службы; даже смерть Волка не доставила бы старику столько радости! И он навалился на Мийо, чтобы тот скорее женился, а после того, как среднего, Крсту, взяли в солдаты, старик стал назначать сроки, когда сноха должна быть приведена в дом.

В ту же пору Павица сбежала с каким-то бедным парнем в Мильево. Волк рассвирепел, ушел в город и целых десять дней заливал свой гнев. Спустя несколько месяцев Павица приказала долго жить, вслед за ней умерла от горя и побоев и ее несчастная мать. Волк озлобился еще больше.

Мийо Лопушина, вернувшись как-то из города и поужинав, удивил отца:

— Я, отец, присмотрел девушку! Не знаю… Я бы…

— А чья она? — спросил отец.

— Из Билица, Бикановичей.

— Когда же ты ее видел?

— Первый раз — когда шел в город, второй — на обратном пути. С матерью была. Давеча обедали вместе в корчме.

— Говорил с ней?

— Не-е! Как можно без тебя? Со старухой потолковал.

— Об этом?

— Не-е! Просто так! Сказывала, будто слышала о нас.

— А девушка что?

Парень пожал плечами.

Антун, слушавший разговор с разинутым ртом, спросил:

— А она красивая?

— Да так, невысокая, — ответил Мийо.

— А зовут как?

— Белянкой! Прозвище такое: «Белянка»!

— Верно, белая как снег? — спросил Антун.

Мийо прыснул, покачал головой и показал на очаг, не в силах от смеха вымолвить слово.

— Вон как этот чугунок! — произнес он наконец.

— Что как чугунок? — переспросил брат.

— Черная! Черная, как арапка!

— И тебе нравится?

— Нравится. Как раз потому, что черная… А тихая, как овечка, сразу видать. Здоровая, и это видать, а еще видать, что… для меня она. Так-то!

На другой день отец, в праздничной одежде, подошел к очагу, приказал Антуну сейчас же седлать мула, выпил ракии и бросил:

— Поехал в город!

Братья заключили, что отец едет расспросить о Белянке, но, когда тот вечером вернулся, они не могли угадать, в каком он настроении, а сам Иван, конечно, не проронил ни слова о том, где был и что делал.

Четыре дня все трое работали на винограднике с утра до вечера, и отец о женитьбе не заикался. Мийо поглядывал на него украдкой и хмурился. Даже как-то шепнул брату: «Клянусь святым Миятом, другой он не скоро дождется!»

В воскресенье Иван разбудил старшего сына на заре. Братья спали в углу, возле очага. Не выпуская из рук бутылки с ракией, отец дал отхлебнуть Мияту.

— В чем дело, отец? — спросил Мият.

Отец шепотом спросил:

— Ты как, не раздумал? Белянку берешь?

Мият сел.

— Да! Конечно! Она мне полюбилась!

Тогда отец вынул из пояса синий платок, развязал своими корявыми пальцами узел и вынул золотое кольцо и дукат.

— От покойной матери осталось, царство ей небесное!

— Царство ей небесное! — повторил Мият.

— Значит, свадьбу справим осенью?

— Что ж, можно, — подхватил сын и начал быстро одеваться. — На святого Луку. Пойду седлать мула.

Антун спал как убитый. Его юное лицо мягкими чертами напоминало девичье. Отец поглядел с нежностью на сына, погладил его, а когда юноша повернул голову, поднес под нос ему бутылку, смочил губы ракией и, улыбаясь, отошел.

Вернулся он ночью, порядком навеселе. Спешился и, пошатываясь, направился к дому со словами:

— Ну, дай бог счастья нашей молодой хозяйке! Твоему Котелку! Вот те Христос! Буду ее так звать, а ты как хочешь. Пускай для тебя остается Белянкой, ежели нравится, а крестили ее Цветой! Как и бабку. Ты знал об этом! И знал, что Бикановичи в ссоре с Волком!

— Нет, отец, не знал!

— Брешешь, ровно Волк. Вот насчет того, что она здорова, это ты не соврал! Что правда, то правда. Груди налились, шея как у доброго мула, а зубы что у волчицы!

Мият вспыхнул от радости и прервал отца:

— Но ведь ты, отец, раньше ее не видел?

— Видел, чего прикидываешься? На прошлой неделе, когда будто в город ездил. Полно тебе, сам ведь знаешь! Но, дитя мое, не так просто привести в дом к Лопушиным хозяйку, следовало подумать! Ну, а сейчас все в руках пресвятой девы, в руках святых Иоанна, Мийовила, Кристофора и Антуна! Проголодался я, чуть было не уселся за стол без молитвы, как скотина. Еще не читали?

— Нет, — отозвалась с порога батрачка, нескладная старая дева.

— А, и ты здесь? — приветливо сказал старик. — Ну что ж, ладно. Слыхала вот, Мията женим. Но ты тоже не будешь лишней, если останешься такой же работящей, какой была до сих пор. Пойдемте, дети! Нынче прочтем две молитвы: одну за упокой души моей славной Луцы, другую — за благоденствие нашего дома.

И, войдя в дом, с порога начал: «Во имя отца, и сына, и святого духа! Аминь!»

Уже с давних пор Волка начали подводить ноги, а после смерти жены они отказали вовсе. Опираясь на палку, он кое-как выползал из дому и по целым дням сидел на каменной скамейке у двери, прислонив к себе ружье, а старый охотничий пес Кнез, с белой отметиной на лбу, лежал у его ног, не спуская глаз с хозяина.

Волк продал мула, а землю, кроме миндальной рощи, сдал исполу и теперь по целым дням тянул вино, курил и разговаривал с псом. Местные крестьяне к нему не заходили, кроме испольщиков да одного родственника по матери, который склонял Волка отписать все свое добро ему, Бакуле, с тем, что он будет кормить его до самой смерти.

Через день к Волку приходил его побратим, по прозванию «Кобель», из Милеваца. Настоящее его имя было Яков Прнят, но никто иначе, как Кобель, его не величал. Это был высокий, чуть согнувшийся, но еще крепкий и подвижной старик с веселыми и лукавыми белесыми глазами. Волк и Кобель с юности были друзьями и товарищами по всем «разбоям» и «непотребствам», согласно определению святых отцов. Не успел Волк выйти из тюрьмы, как в нее на восемь лет за поджог угодил Кобель, потом друзья поссорились и совсем разошлись, но, когда Волку «бог подсек жилы», Кобель не оставил побратима в беде: стал навещать его и приносить еду.