Но я не делаю этого. Я не могу.

Я принимал наркотики всего несколько раз в жизни. Я никогда не понимал, как люди становятся зависимыми от них. Как они делают то, что я видел, заключают сделки, свидетелем которых я был, совершают зверства, о которых я знаю, чтобы получить очередной кайф. Но теперь, когда я встретил Шарлотту, когда я попробовал ее — я понял.

Я зависим. И все мое самосохранение ушло на второй план ради того, чтобы получить следующий кайф. Ради того, чтобы никто больше не смог попробовать то, что я хочу.

Я сам добираюсь до дома отца. Я не хочу, чтобы между мной и отъездом были какие-то задержки, как только у меня появится возможность. А любой шанс свалить — это то, чем я хочу воспользоваться.

Особняк моего отца, расположенный на окраине города, поражает воображение. Дмитрий Кариев сделал себе имя в Чикаго еще в молодости, перенеся из Москвы имя и влияние нашей семьи и основав здесь семейство Братвы. Это не единственная русская преступная семья в Чикаго, но она стала одной из самых влиятельных и одной из самых уважаемых.

Но страх и уважение — две разные вещи. Мой отец и мои братья известны как жестокие люди. У них очень мало правил, которые они соблюдают. И эти правила, эти личные кодексы — вот что вызывает уважение у других мужчин в этом мире. Знание того, что даже в насилии может быть честь.

Мой отец — жестокий человек, но без особой чести. Мое существование — достаточное тому доказательство. Мужчины в этом мире часто неверны своим женам, но требовать, чтобы один из их незаконнорожденных детей воспитывался в семье, его женой, — это неслыханно.

Его жена ненавидит меня. Я не виню ее за это.

Я паркую свой «Мустанг» за рядом других машин, все они новые и сверкающие. Lamborghini Антона, Rolls Royce Льва, Maserati Ники. Они ценят деньги, но не стиль или наследие. Мой «Мустанг» — это классика. Более того, это символ того, как мало я хочу делать со своей семьей. Всеамериканский автомобиль, не имеющий ничего общего с нашей родословной. Что-то, что представляет мир, частью которого я бы предпочел быть, а не тот, в котором я нахожусь. Неудивительно, что никто из них никогда не замечал этого. Это молчаливый бунт, что, на мой взгляд, делает его еще лучше.

Я опаздываю на несколько минут — лучшее, что я могу сделать в сложившихся обстоятельствах. Я прохожу через большое фойе, щелкая ботинками по мраморному полу, и продолжаю путь до официальной столовой. Мой отец настаивает на проведении семейных ужинов именно здесь, хотя мы вшестером занимаем едва ли треть длинного стола.

Дмитрий, мой отец, поднимает глаза, когда я вхожу, его лицо уже изрезано недовольством. Справа от него сидит его жена Катерина, слева — мой брат Лев. Антон и Ники сидят рядом с ним, а значит, я буду вынужден сидеть рядом с Катериной или дальше за столом, уступая ей место. Рассматривая ее как меньшую из зол.

Это намеренно. Я полностью осознаю это. И я не собираюсь позволять никому из них видеть, как они меня достают.

Я обхожу стол, почтительно киваю отцу и занимаю место рядом с Катериной. Она поворачивается ко мне, ее лицо густо покрыто косметикой, и я наклоняюсь к ней, даря воздушный поцелуй в каждую щеку, как она предпочитает. Я чувствую пудровый, густой розовый аромат ее духов и косметики, и мне становится дурно.

Он напоминает мне о моем детстве в этом доме, и ничего приятного в этом нет.

— Ты опоздал, — рычит Дмитрий. — Мы ждали тебя. Ты заставил ждать не только отца и братьев, но и мать. Что ты можешь сказать по этому поводу?

Что моей матери здесь нет. Но я благоразумно держу эту мысль при себе.

— Прошу прощения. — Говорю я, выдавливая это из себя. — Попал в пробку.

— Это можно предусмотреть. Рано — это лучше, чем поздно. Даже лучше, чем вовремя. Не так ли, Лев? — Дмитрий поворачивается и смотрит на своего старшего сына, который решительно кивает. Я уверен, что он пришел к ужину более чем рано. Стремление угодить отцу, чтобы сохранить свое место при нем, в нашей «дружной семье».

Лев по праву рождения получает наследство — влияние, связи и большую часть богатства семьи Кариевых, когда наш отец уйдет из жизни. Но моя семья соблюдает правила только тогда, когда они ей подходят. Если Лев достаточно разозлит нашего отца, если он хоть намекнет, что не намерен продолжать начатое Дмитрием дело, его можно будет легко убрать. С ним может произойти несчастный случай. И тогда настанет очередь Антона доказывать, что он достоин имени и империи моего отца.

Я часто думаю, чувствует ли Ники облегчение от того, что для того, чтобы это наследство перешло к нему, потребуется очень многое. Я знаю, что да. А еще я знаю, что Ники постарался бы убить меня в тот момент, когда это произойдет, чтобы убедиться, что у меня нет такой же идеи.

К счастью для моих братьев, я не хочу в этом участвовать. Меня не интересует политика моей семьи. И у меня есть все намерения в один прекрасный день иметь достаточно собственных денег, чтобы не нуждаться ни в чем подобном от них.

Достаточно, чтобы мне никогда ничего и ни от кого не было нужно.

После этого за столом становится тихо, пока не подают первое блюдо — салат из смешанной зелени со сливочной заправкой и суп из кабачков, заправленный тяжелыми сливками. Еда — единственная сносная часть этих семейных ужинов: мой отец отлично готовит. Но это все равно не стоит того, что мне приходится высиживать, не тогда, когда я могу получить не менее вкусную еду самостоятельно, без неизбежной боли в желудке.

Мы уже на полпути к супу, когда Дмитрий снова заговаривает:

— Я слышал, ты допрашивал одного из тех, кого подозревали в утечке информации с железнодорожного склада. — Говорит он, глядя прямо на меня. — Лев также говорит, что ты убил его, прежде чем он смог дать много информации.

Рядом со мной вздрагивает Катерина.

— Дима, пожалуйста. — Говорит она спокойно, но ее рот сжимается по краям. — Мы не можем поговорить о чем-нибудь более приятном?

Он игнорирует ее.

— Ну что? — Кричит он, откладывая ложку. Один из сотрудников тут же вбегает в комнату и убирает все тарелки, не обращая внимания на то, едим мы или нет. Когда Дмитрий заканчивает с блюдом, мы все заканчиваем.

— Я убил его, когда убедился, что ему больше нечего нам сказать, — отвечаю я категорично. — Как я уже объяснял Льву, обещание чистой смерти — это инструмент торга. Если вторая половина сделки считает, что это ложь, никто больше не будет идти навстречу, и ничему из сказанного нельзя будет доверять.

Дмитрий смеется над этим, глубоким, искренним звуком, когда перед нами ставят следующее блюдо. Стейк — нежное на вид филе — с гарниром из запеченного картофеля и кукурузы со специями. Сначала он разрезает свой стейк, и я вижу, что он прожарен до черно-синего цвета, едва ли на шаг дальше сырого. Мало что трогает мой желудок, но в данный момент что-то в том, что я смотрю, как отец разрезает это еще мягкое мясо, заставляет заднюю стенку моего горла гореть от желчи.

Аппетит пропал, а жаль. Я люблю стейк.

— Ты относишься к пыткам как к искусству. — Говорит он, усмехаясь. — Твоя жестокость смешалась с творческим духом твоей матери, я думаю. — Его искренне забавляет эта мысль. — Это средство достижения цели, сынок. И я ожидаю, что ты добьешься этой цели. Это уже вторая партия женщин, которую мы потеряли. Это деньги, которые нужно вернуть покупателям, если только мы не найдем им подходящую замену. Но даже в этом случае они часто хотят получить хотя бы частичную компенсацию за свое ожидание. Эти связи хрупки, Иван. Эти люди могут пойти за своей плотью в другое место. Я хочу, чтобы они приходили ко мне. И каждая потерянная партия подрывает это доверие. Это вредит и другим моим делам. Ты понимаешь?

Он направляет нож в мою сторону, рассекая воздух, когда говорит это. Я не вздрагиваю, но снова чувствую, как в животе все сжимается. Я не могу не чувствовать боль, которую мне причинят, если он узнает, что я делаю. То, что мне удается скрывать свой страх перед ним, не означает, что я не боюсь.