Помимо опустошения, я так же чувствовала страх, пульсирующий внутри меня, перед тем, куда нас везут, и я продолжала молиться о том, чтобы это все оказалось лишь ночным кошмаром.

Рука сжала мое плечо, и женский голос начал шептать мне на ухо. Эта женщина как будто появилась в этот самый момент, чтобы сказать мне именно то, что мне нужно было услышать:

— Тебе нужно жить. Нужно прекратить плакать. Я понимаю твою боль, но твоя мама хотела бы, чтобы ты сейчас оставалась сильной. Сделай это для нее.

Женщина не убирала руку с моего плеча, пока мы пробирались вперед, следуя за другими. Это не сильно меня успокаивало, но, по крайней мере, я была не одна.

Я знала, что не только мне хотелось узнать, куда мы направляемся. Нам сообщили, что будет предоставлено убежище, раз нацисты захватили наши дома. Но никто не знал, где оно находилось.

Когда движение остановилось, я больше не могла разглядеть, что происходит спереди или сзади. Солнце ушло, а уличные фонари не были достаточно яркими, чтобы обеспечить видимость.

Мне нужно было быть рядом с папой и Джейкобом и попытаться успокоить дрожь, вызванную холодом и абсолютным ужасом происходящего. Я не могла не думать о маме и том, что она, скорее всего, все еще лежит в той неестественной позе посреди улицы перед нашим домом, безжизненная и одинокая.

Было время, когда у нас было все, или мне лишь казалось так, но в мгновение ока все изменилось. Ничто уже никогда не будет прежним. Беззаботные, счастливые дни отобрали еще несколько месяцев назад, и даже тогда я понимала, что надежды вернуть их назад уже нет. Мне нужна была моя мама; она была моим лучшим другом, самым близким человеком на земле, она всегда была рядом — даже в свои последние секунды. Я как могла сдерживала слезы. Боль была непередаваемая, а я все представляла сцену убийства в голове снова и снова. О чем она думала прямо перед выстрелом? Она понимала, что сейчас умрет? Страдала ли она или умерла мгновенно? Я молилась о том, чтобы она не успела почувствовать эту мучительную боль. Я молилась о том, чтобы она отправилась в рай мирно и быстро. Затем, какая-то часть меня позавидовала ей, потому что ей не нужно было двигаться дальше с разбитым сердцем, как это придется делать нам.

Закрыв глаза, я попыталась отгородиться от происходящего вокруг, но сквозь закрытые веки я могла видеть лишь расплывшиеся лужи крови и разбрызганные красные пятна, рисующие пейзаж смерти. Бежать было некуда. Мне хотелось упасть на землю и кричать, но я была слишком напугана. Держать все в себе тяжело, но боль шла вместе со смертельным страхом, который невозможно было описать словами.

Женщина за мной потянула меня за плечо, которое все еще держала, заставляя обернуться к ней. Она была молода, может, всего на несколько лет старше меня. Беременная, она обнимала живот свободной рукой.

Она спросила меня:

— С тобой все в порядке?

— Нет, — прошептала я.

Никто не был в порядке. Все промерзли с головы до ног, дожидаясь того, что солдаты собирались с нами сделать.

Единственными звуками в этом узком переулке были тяжелое дыхание остальных и легкий ветер, сдувающий границу между реальностью и адом.

Смотря на женщину, я задаю вопрос:

— Вы знаете, куда мы направляемся или что собираются с нами сделать?

Она покачала головой, сильнее укутывая свой выступающий живот шерстяным пальто:

— Нет, они ворвались, обыскали наш дом и выгнали нас на улицу.

— Вы одна? — Спросила я ее, задаваясь вопросом, была ли я единственной несчастной, разлученной со своей семьей.

Она повернула голову и взяла за руку мужчину, должно быть ее мужа, и подтянула его к себе ближе:

— Нас двое… ну, трое, дай Бог, — произнесла она. — А ты?

Еще раз я попыталась найти папу или Джейкоба в толпе, но их нигде не было видно:

— Мой папа и старший брат где-то впереди, — говорила я ей, — но мою маму…

Женщина положила руку на мою щеку и не дала договорить:

— Я знаю.

Ее доброта пробудила во мне эмоции. В горле встал ком, но я смогла сделать вдох в надежде сохранить контроль. Я знала, что не могу плакать. Помимо того, что я боялась, что эти бессердечные люди попытаются сделать из меня пример, как они сделали это с мамой, я также знала, что не могу позволить им увидеть, как много они отняли у меня.

Женщина взяла меня за руку и сжала ее:

— Я Леа, — сказала она спокойно.

Она была похожа на храброго ангела.

Я ответила ей так же тихо:

— Меня зовут Амелия.

— Мы должны быть сильными, Амелия. Это все, что мы можем сделать прямо сейчас.

Значение слова «сильный» для меня полностью поменялось за последний час. До этого первого дня, быть сильным означало сдержать слезы, когда ты в детстве поранил коленку, или держать голову высоко поднятой, когда дразнят в школе. Я была такой, когда умерла бабушка, понимая, что она прожила долгую, насыщенную жизнь. Но в этот самый момент я не понимала, как быть «сильной». Не после того, как я наблюдала хладнокровное убийство своей мамы.

Но хуже всего было то, что я и понятия не имела, насколько более сильной я должна была стать в течение следующих недель.

Эмма

Одна дневниковая запись — и мир, казавшийся мне знакомым, будто бы рушится вокруг меня. Слова, прочитанные в учебниках истории, не идут ни в какое сравнение с тем, что говорит человек, которого я люблю.

— Бабуля, почему ты никому не рассказывала?

Бабушка кладёт голову на подушку, её рассеянный взгляд направлен в потолок.

— Никто не учил выживших справляться с последствиями разорванной на части жизни. Да и немного нас таких было.

— Но должна же была быть хоть какая-то помощь, да?

Она тихо смеётся, как будто бы я шучу.

— Эмма, это выглядело бы так, словно человек, который никогда не страдал от какой-либо зависимости, рассказывает человеку с ней о возможности жить дальше и предлагает способы борьбы. Только если ты прошёл через это, ты можешь давать советы жертвам. Плюс, большинство воспоминаний были слишком тяжелыми, чтобы думать о них, поэтому я должна была запереть их в этом дневнике.

Я понимаю, что она говорит, но это не имеет смысла, она не говорила даже нам. Это больно.

— Разговор всегда помогает, — говорю я ей.

— Я говорю с тобой сейчас, дорогая.

— А как же мама и Энни?

Бабушка слегка качает головой:

— Я не хочу, чтобы они знали. Они слишком чувствительны, и уже слишком поздно объяснять им, почему я никогда не отвечала на вопросы, которые они задавали так много раз.

Даже не задумываясь, я отвечаю:

— Это может быть нашим секретом.

Как только говорю это, понимаю, что будет совсем непросто хранить его. Он оставит свой отпечаток на моей жизни.

— Я хочу, чтобы ты хранила его и никогда не забывала.

Я беру бабушкину руку и нежно сжимаю:

— Я могу сделать это ради тебя.

Глубоко вдохнув, она уверенно смотрит на меня:

— Я не хочу завтрашней операции.

— Нет, — спорю я. — Это единственный способ уберечь тебя от очередного инсульта. В этот раз тебе повезло. Он был лёгким. В следующий раз такого не будет. У нас нет выбора, бабуля.

— Эмма, — она говорит спокойно, — есть и другой выход.

— Что? Нет, его нет. Ты не будешь глупить, не после того, что произошло.

— Мне девяносто два. Я слишком стара для операции. Я слишком стара для чудес. Пора смириться с этим положением и двигаться дальше.

Она говорит так, будто обдумывает это уже долгое время, но я не понимаю, как можно так легко смириться с тем, что умрёшь. Смерть пугает меня. Мне казалось, все её боятся. Хотя, бабушка совсем не как все, и сейчас я понимаю это ещё лучше.

— Твоя жизнь ещё не закончилась, — мои слова пусты, потому что больше нет аргументов.

— Эм, я живу сама по себе, ем в одиночестве, каждый день говорю сама с собой.

— Я буду приходить чаще. Буду обедать с тобой, и ты сможешь говорить со мной, когда захочешь. Пожалуйста, я не готова отпустить тебя.