Папа тяжело сглотнул, возвращая мое внимание к себе, и что-то тихо пробормотал про себя… кажется, молитву.

— Так ты думаешь, это просто простуда? — спросил он громко.

— Да, — ответила я.

— Спасибо, — сказал папа, выходя из очереди.

Весь оставшийся день мне трудно было думать о чем-то другом. Папа сильно болен, мне было страшно, что антибиотики уже не помогут, но я должна его спасти, просто обязана.

Очередь продолжала расти весь день и, как обычно, казалась бесконечной. Все то, что случилось с папой, стремительно распространялось по мужским баракам. Многие из мужчин выглядели так же, как он. В то время я еще не знала, что в маленьком тесном помещении без кроватей живут сотни мужчин. Для сна они были вынуждены использовать спины и плечи друг друга, чтобы хоть как-то устроиться в помещении. Понимание, насколько все ужасно, не поддавалось осмыслению.

Когда я огибала часть очереди за соседним бараком, кто-то схватил меня за запястье и оттащил в сторону. Не в первый раз меня тянули в сторону в этом месте. Это происходило почти ежедневно. Я не сопротивлялась, хотя, возможно, стоило бы.

Иногда Чарли уводил меня в небольшой, выложенный камнем туннель, который казался заброшенным, так как я не допускала, чтобы он примыкал к тем частям лагеря, куда евреев не пускали. Там еще имелось большое углубление, скрытое в тени внутренней стены, где человек мог спрятаться днем и не быть замеченным.

К тому времени, когда мы пришли к туннелю, у меня болели ноги, но я знала, что меня ждет, и поэтому подчинилась.

— Поговори со мной сегодня, — сказал он в уединении туннеля. — Пожалуйста.

Как и каждый день, я лишь смотрела на его умоляющее выражение лица, освещенное тусклым светом за спиной.

Он положил руку мне на щеку, и я тут же обхватила его запястье, чтобы отдернуть руку. Я почувствовала кости руки и заметила, что они ощущаются иначе, чем в предыдущий раз, когда убирала его руку от себя. С любопытством провела рукой под его подбородком, а затем по боковой поверхности лица. Я нащупала впадину, которая, казалось, образовалась под скулами.

— Почему ты похудел? — наконец-то спросила его. С самого первого дня моей работы в лазарете Чарли выдергивал меня из очереди, чтобы предложить мне дополнительную еду — еду, которую евреям давать не полагалось.

— Неважно, — буркнул он себе под нос. — Вот. — Он протянул мне мягкую, пахнущую свежестью сладкую булочку и куриную ножку. Как бы я ни была голодна, не стала выражать благодарность, а только откусила большой кусок мяса. Из моего горла вырвался стон, но я быстро вспомнила истощенный вид папы и не нашла в себе сил откусить еще кусочек. Хотелось отдать ему, но он удивился бы, почему у меня такая роскошная еда, в то время как остальных заключенных с момента нашего прибытия кормили только одной черствой булкой и маленькой миской капустного супа раз в день.

— Почему ты не ешь? — спросил Чарли.

— Почему ты худой? — парировала я.

— Амелия, я хочу, чтобы ты поела.

— Ты моришь себя голодом, чтобы накормить меня? — спросила я мужчину.

Чарли обхватил меня руками и нежно сжал.

— Мне нужно, чтобы ты поела.

— Я не сказала тебе ни слова за два месяца. Почему ты волнуешься, что я ем? — вслед за последними словами раздался звук шагов, и мое сердце замерло, а руки и ноги похолодели и онемели от страха. Чарли прижал руку к моей ключице и толкнул к мокрой каменной стене закутка. Его тело придавило меня, и я почувствовала стук его сердца, когда Чарли обнял меня. Он склонил голову набок, коснувшись ею стены. Когда теплое дыхание мужчины почувствовалось у моей шеи, я зажмурила глаза, чтобы отрешиться от всех других ощущений.

Гравий под ботинками равномерно хрустел все ближе, и мне казалось, что если постараться не обращать на него внимания, то смогу заглушить панику, которую испытывала. Однако было так жутко, что я не сомневалась, биение наших сердец услышит любой, кто пройдет через это маленькое пространство.

Мне нужно было сосредоточиться на чем-то другом и забыть обо всем остальном. Это единственный выход.

Тепло тела Чарли, прижавшегося к моему, я не ощущала с момента приезда. Словно шерстяное одеяло или огонь окутывали меня своим теплом. Он успокаивал, но если нас найдут, то, скорее всего, казнят обоих.

Прошло несколько минут, и звук шагов окончательно стих. Солдата не было. Казалось, можно радоваться, что он не нашел нас, но Чарли не двигался с места.

— Я так долго оставался один, чувствуя себя пленником этой войны. Хотя меня не пытали физически, как вас, у меня не было выбора. — Чарли каждый день повторял одно и то же объяснение, и мне было не понятно, почему, но решила, что так он надеется, что я в конце концов поверю ему. Однако дело не в том, что я ему не верила, а в том, что мы находились не в равном положении, в конце концов, моя жизнь была под угрозой, а его — нет, если он вел себя должным образом. Я его пленница, независимо от того, кто он.

— Пожалуйста, поверь мне, Амелия.

— Я верю тебе, Чарли. — Впервые я открыто признала, что доверяю мужчине. — Однако от этого мы не перестанем быть разными.

— Ты права, — согласился он. — Ты гораздо лучше меня.

— Тебе это неизвестно, — ответила я. На самом деле он вообще мало что обо мне знал.

— Это видно по твоим глазам, — продолжал он. — По ним можно определить, хороший человек или плохой.

— Как? — тепло его тела все еще проникало в меня, снимая постоянную дрожь и боль, которые я испытывала от борьбы с холодом. Это напоминало зимние утра, когда я просыпалась дома, плотно завернувшись в толстое одеяло на своей кровати. По утрам всегда не хотелось вставать с постели, зная, что меня ждет холодный пол и сквозняки, проникающие через старые окна. Но в этот момент я бы сделала все, чтобы прикоснуться к этому холодному полу или услышать мелодичные звуки ветра, проникающего сквозь щели.

— Когда человек может смотреть другому прямо в глаза, это говорит о сострадании, понимании и честности, — пояснил он. Чарли всегда смотрел мне в глаза, когда говорил. Учитывая, что в предыдущие месяцы он почти все время говорил за нас обоих, это казалось странной характеристикой. Однако мама и папа воспитали меня в духе уважения. Родители научили меня всегда поступать правильно и помогать людям, когда это было в моих силах. Я не понимала, как он мог узнать об этом, просто взглянув в глаза.

— Что я должна увидеть в твоих глазах? Ты кого-нибудь обидел? — спросила я.

— Нет, — ответил он без колебаний. — Я охранник. — Его глаза расширились, сфокусировавшись на моих. Здесь было довольно темно, но я достаточно хорошо видела, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Меня убьют? — спросила я его. Этот вопрос крутился в моей голове каждый день. Неужели все напрасно? Неужели я просто жду своей очереди?

— Я не могу ответить на этот вопрос, — пробормотал он.

— Я боялась, что ты так скажешь, — заметила я.

— Я боялся, что ты спросишь.

Почувствовав себя так, словно из моих легких вышибло весь воздух, вспомнила, что должна вернуться к работе, чтобы успеть записать оставшуюся информацию о пациентах. В тот день я надеялась закончить немного раньше, чтобы успеть позаботиться о папе.

— Мне нужно вернуться к очереди в лазарет, — объявила ему, стремясь переварить ту реальность, которую так отчаянно избегала. Я положила куриную ножку в карман пальто, а затем аккуратно положила на нее булочку. — Спасибо за еду.

— Спасибо, что выслушала меня, — произнес Чарли. — Он сделал шаг или два назад, позволив прохладному воздуху заполнить пространство, в котором мы находились. Обхватив меня за локоть, он вывел меня из туннеля и пошел обратно к очереди. К нам навстречу направлялись еще два солдата, поглядывая то на Чарли, то на меня, и у меня в животе заныло. Чарли неожиданно крепко сжал мою руку, напоказ толкая меня вперед.

Один из нацистов толкнул локтем другого, и они разразились хохотом, а затем поджали губы в явном намеке. Чарли проигнорировал их и потянул меня сильнее, заставляя идти вверх по склону быстрее, чем могли выдержать мои ноги. Когда мы достигли очереди, он толкнул меня в сторону больных.