— Я постараюсь, — ответила ей, положив руки на костлявую область, где сходились ее плечи и руки, предлагая немного тепла — того самого, которого жаждала сама. Ощущение кости, покрытой лишь тонким слоем кожи, не походило ни на что из того, к чему я прикасалась раньше. Помню, как в тот момент я заволновалась, подумав, что Элиза долго не протянет без реальной медицинской помощи, но, с другой стороны, казалось, что она уже смирилась с этим.

Я вышла из барака, следя за солдатами, которые непрерывно маршировали по грунтовым дорожкам между зданиями. Мне необходимо было избегать общения с ними, так как это никогда не приводило ни к чему хорошему. Хотя я не могла бегать, все же смогла быстро пройти через двор к лазарету, где уже начала образовываться очередь. Она казалась бесконечной. Каждый день привозили все больше евреев, и каждый день не менее половины из них вывозили из лагеря в другое место.

Оказавшись в лазарете, я подготовила помещение для Глаукен и других медсестер. Разложила принадлежности и документы за предыдущий день, чтобы потом передать их офицерам СС. Как правило, я заканчивала подготовку как раз к приходу медсестер. Они никогда не здоровались со мной и не признавали моего присутствия, но я изо всех сил старалась быть с ними приветливой. Как бы меня ни тяготила эта вежливость, хотелось напомнить им, что я человек. А еще надеялась, что так им будет труднее меня заменить. Впрочем, я не уверена, получилось это или нет. Знать бы, что меня ждало в этот день, любезность в общении с медсестрами волновала бы меня меньше всего.

Прошло всего пару часов, а очередь из ожидающих помощи людей уже огибала ближайший барачный блок. В очереди стояло не менее двухсот больных. Каждый день казалось, что количество людей в очереди удваивается. Пройдя половину очереди, я заметила мужчину, одетого в такую же грязную одежду, как и на всех нас, только его ремень был затянут так сильно, что излишки кожи обвисали на бедрах. Живот мужчины казался впалым, а рубашка развевалась на ветру. Его лицо почернело от копоти, а борода покрылась грязью. Глаза были запавшими, как будто за ними была пустота. Я некоторое время изучала его, пытаясь понять, через какие муки он прошел, чтобы так выглядеть, но, вглядываясь в его смазанные черты, узнала оливковый оттенок глаз и естественные русые блики, пробивающиеся сквозь волосы в лучах восходящего солнца.

У меня задрожали колени, и я уронила планшет, взметнув тучу грязи у своих ног.

— Папа? — прошептала я.

Он замер в шоке от встречи со мной — рот раскрылся, а нижняя губа яростно задрожала.

— Амелия, — простонал он, захрипев. Он попытался поднять руки, но их словно придавило гирями.

— Папа, где ты был? Что они с тобой сделали? — спросила я, пытаясь сохранить самообладание, хотя внутри меня все снова и снова рушилось. Папа был самым сильным человеком из всех, кого я знала. Он много работал руками, рубил дрова для заводов. Он многое умел делать и доказал это тем, что так хорошо заботился о нашей семье все эти годы до войны. Но сейчас, в этот момент, он выглядел другим человеком. Он был сломлен, истощен и, судя по его обвисшей бледной коже, умирал.

Я наклонилась, чтобы забрать планшет, боясь, что кто-нибудь заметит мою ошибку.

— Мы в другой секции — в гетто, — ответил он. Его измученный, осипший голос звучал почти шепотом. — Я искал тебя каждый день, но не сомневался, что тебя перевезли. Даже когда мы узнали, что здесь есть женщины и дети, у меня почти не осталось надежды найти тебя, моя дорогая девочка. — Его голос звучал так прерывисто, что я с трудом понимала его слова.

— Я тоже искала тебя, — сказала я ему. — Где Якоб?

Папе удалось поднять руку и прижать ее к груди, одновременно прилагая все свои силы, чтобы проглотить огромный комок у него в горле.

— Его перевезли, — выдавил он срывающимся от волнения голосом. — Якоба забрали две недели назад, но я не знаю, куда.

При всем многообразии причин, по которым нацисты могли нас перемещать, я не могла предположить, почему они забрали Якоба. Конечно, он наверняка много работал. Он всегда был трудолюбив, как и папа.

— Почему они его забрали? — я опустила карандаш на бумагу, делая вид, что веду запись.

Папа посмотрел на грязь и неодобрительно покачал головой.

— О, Амелия, ты же знаешь Якоба. Он пытался сбежать.

— Сбежать? — с недоверием переспросила я.

— Не волнуйся, Амелия, — попытался успокоить меня папа.

— Куда он собирался бежать? — я почувствовала боль в теле, задаваясь вопросом, о чем мог думать Якоб. — Почему он тебя бросил?

Папа снова с трудом поднял руку, потянулся ко мне, словно собираясь заправить мои волосы за ухо, как он всегда делал, когда пытался меня успокоить, но посмотрев вокруг, он опустил руку.

— Амелия, — выдохнул он.

— Почему, папа? — если бы у меня осталась способность плакать, слезы обязательно бы появились, но я упорно старалась отгородиться от этой формы эмоций. Я не хотела плакать. Для меня это означало бы поражение перед нацистами и Гитлером.

— Он хотел найти тебя, — произнес папа.

Я закрыла рот рукой, чтобы не выдать себя звуками.

— Как ты думаешь, с ним все в порядке?

Папа отвернулся от меня и посмотрел на грязь.

— Не знаю, Амелия. Я старался сохранять позитивный настрой, но невозможно не думать о худшем — эти люди не ценят жизнь. Боюсь, они убили твоего брата так же, как и твою мать.

Я попыталась переключиться на свои бумаги, но у меня вдруг не получилось написать имя папы по прямой линии.

— Чем ты болен? — спросила я его с отчаянием, которое чувствовала.

— Не знаю, — ответил он. — Я кашляю и меня рвет уже три дня, голова болит, и, кажется, высокая температура. — Я положила тыльную сторону ладони ему на лоб, чувствуя, как от его кожи к моей передается тепло. У него определенно был жар, и я слышала хрипы, исходящие из его легких, когда он вдыхал.

— Папа, они перевозят всех больных, — тихо проговорила я ему.

— Знаю, но не представляю, что еще можно сделать, Амелия.

Я наклонилась поближе, чтобы убедиться, что никто больше меня не слышит.

— В административном здании есть кладовка. Она находится сзади. Тебе нужно пробраться туда во время очередной смены, возможно, через два часа или около того. Как только окажешься внутри, поверни налево, это будет вторая дверь справа. Сейчас ею не пользуются, и там ты будешь в безопасности, пока я не приду к тебе. Я принесу антибиотики сегодня вечером.

— Амелия, нет, из-за этого тебя могут убить, — возразил он тем же тихим, но твердым голосом, что и я.

— Ты можешь умереть, — напомнила я ему.

— Я не могу позволить тебе сделать это, — возразил он. — Я уже видел, как умирала твоя мама и никак не могу позволить тебе так рисковать.

— Папа, не оставляй меня. Пожалуйста, ты — единственный, кто остался у меня, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти тебя, как ты делал это для меня всю мою жизнь. Пожалуйста, папа. — Если умоляющий взгляд в моих глазах не говорил достаточно громко, я знала, что нашей общей боли хватит, чтобы заставить его принять мое предложение.

— Нет никакого спасения, — сказал он, качая головой. — Я целый день пихаю тела в крематорий, одно за другим. Мы все здесь умрем. Они морят нас голодом и делают так, чтобы мы становились восприимчивыми к болезням.

Слышать правду — это совсем другое, чем ее видеть. Слова папы словно пролили свет на то, что я уже понимала, но боялась признать.

— Я понимаю, просто хочу, чтобы ты оставался со мной как можно дольше… Я сделаю все, что потребуется, папа. Это самое малое, что могу сделать как твоя дочь.

— Извините, — крикнула женщина, стоявшая в нескольких шагах позади папы. — Остальные ждут здесь уже очень давно. Когда до нас дойдет очередь? У моей дочери жар, и нам нужна помощь. — Я посмотрела мимо папы, заметив мать и ребенка. Глаза маленькой девочки были полузакрыты и опухли. Волосы туго заплетены на голове, по бокам лица виднелись вены. Малышка прислонилась всем своим весом к ногам матери, крепко ее обнимая. До глубины души меня потрясло осознание того, что ждет в будущем и эту мать, и ее милую дочку. И сейчас я не могла понять, почему столько невинных жизней оказались в этом ужасе?