Чья-то рука на моем плече отвлекла от женщины, которой я задавала вопросы. Я развернулась, чтобы узнать, кто был позади меня, и увидела его — Чарли. Немного удивленная его присутствием, я с трудом сохраняла спокойствие из-за тревожного ощущения:

— Да, сэр, — мой голос звучал немного утомленно.

В его глазах читалось определенное выражение, смысл которого не могла понять, поэтому я задумалась над причиной его прихода. Учитывая все, что произошло со мной и моей семьей, я была достаточно умна, чтобы не доверять никому, особенно солдату, каким бы он ни был.

— Следуй за мной, — сказал он командным тоном, что прозвучало не совсем естественно.

Я сделала так, как было сказано, еще больше запутавшись в его намерениях, но не имея смелости что-то спросить у него. В любом случае, мне нужно было дважды подумать, прежде чем перечить немцу после того, как я увидела, что они сделали с мамой. Пусть у меня был опыт выяснить границы дозволенного с Чарли. Я старалась поспевать за его шагами, оценивая его прямую осанку и то, как сильно были сцеплены его руки за спиной. Я держала спину так прямо, как могла, но вынуждена была сложить руки перед собой, будто бы обнимая себя, стараясь укрыться от ледяного ветра.

Мы остановились на углу между двумя блоками бараков, где нас никто бы не увидел. Я молчала и ждала его слов. Прошлой ночью я уже поблагодарила его за хлеб, так что не могла понять, чего еще он от меня хочет.

— Я рад, что тебя назначили делать бумажную работу.

— Почему это?

— Длительность твоего пребывания здесь зависит от работы, которую тебе поручили, — ответил он. Его голос был серьезен, а руки он все еще держал за спиной. Я не могла понять, для чего он мне это говорит, это предупреждение или угроза?

— Ты пытаешься убить меня? — прошептала я.

Мне не нравилось такое отношение к моей работе. Если бы нас поймали за личными разговорами, я знаю, чем бы это закончилось. Я была врагом, а он… в общем, я не уверена, кем он был. Я знала, кем бы он точно не хотел быть, но, если прижали бы к стене, кому бы он был верен? Людям, которые убьют меня, не моргнув и глазом, или еврейской девчонке, с которой он только что познакомился?

Глаза Чарли не были глазами нациста. У них было такое невинное выражение, которое отличало его от других. Я чувствовала ненависть и пренебрежение, исходящее от некоторых из них за милю, но не от Чарли. Тем не менее, я не собиралась признавать это, потому что не была уверена, что здесь вообще можно кому-то доверять.

— Чего ты хочешь? — спросила я, оглядываясь назад, когда уровень дискомфорта увеличился. Я не понимала, что происходит, но находиться здесь и дальше было опасно.

— Друга.

Я закрыла рукой рот, пытаясь скрыть саркастический смех, вырывающийся из горла:

— Нацисты не дружат с евреями. Это просто абсурдно.

— Конечно. Так нас заставляют думать. И учат так жить. Но кто спросил, чего хочу я? — спорит он, — у меня не было выбора — становиться ли солдатом на этой стороне войны. Меня заставили, и я не хочу, чтобы меня считали нацистом, потому что я не убийца.

— Очевидно, могло быть и хуже, так что скажи спасибо, что ты не еврей, — спешно проговариваю я.

Он наклоняется вперед и понижает голос почти до шепота:

— Я не сравниваю наши ситуации. Лишь отвечаю на твой вопрос, почему мне так же сильно нужен друг, как и тебе. Очевидно, не стоило к тебе подходить. Извини.

Чувство вины накрывает, пусть я и не понимаю почему — мне не за что чувствовать вину. Он враг. Он сильнее. Он лев, а я мышь, но все же вот она я, ощущаю вину перед одним из них. Видимо, я на грани сумасшествия, ведь мне промыли голову, заставляя думать, что я не больше, чем кучка грязи.

— Тебе не нужно извиняться. Ты просто пугаешь меня, только это.

Это то, чего все они хотели. Они хотели, чтобы мы погрязли в страхе, неважно, на словах или на деле. Это была их цель. Пугать, насиловать, убивать. Евреи были их врагами, но что я сделала для этого? Что сделала моя мама?

— Только это. Я монстр, пусть не сделал ничего, чтобы заслужить это звание.

— Ты надел униформу, — отвечаю я. Ровно как я имела нашивки на рукаве, говорящие о моей религии, у него была одежда, которая отображала диктатора, который в ответе за всю ненависть вокруг.

Он берет мою руку и тянет вниз, к земле, присаживаясь, словно мы пытаемся укрыться от кого-то, но не предпринимая больше никаких попыток:

— Нет. Меня тренировали с десяти лет до восемнадцати, и никто не поинтересовался моим выбором, хочу ли я жить такой жизнью. Я не хочу быть здесь, и уж тем более, не хочу делать вещи, которые они от меня ждут. Тем не менее, меня бы сильно избили, откажись я не повиноваться приказам. К твоему сожалению, нисколько не меньше, чем тебя.

Его слова меня больше напугали, чем обнадежили. Я не могла понять смысла в том, чтобы внушать десятилетнему ребенку ненавидеть. Тем более, он не спал в грязи и с ним не обращались как с животным, насколько я могла судить.

— Ну что ж, я бы не мешкая поменялась с тобой местами, — говорю ему, мне кажется, было бы проще ненавидеть, чем жить в ненависти, но, может, я была не совсем права на этот счет.

Мои глаза сужаются, пока я смотрю на него. Не понимаю, как можно поддерживать бесчеловечную власть, при этом не скрывая свое презрение к Гитлеру.

— Почему ты решил поделиться такой информацией со мной? Я никто. Почему не с кем-нибудь еще из этих женщин. Они все отчаянно нуждаются в помощи.

Его глаза закрылись на секунду, и я смотрела, как Чарли с трудом пытается сглотнуть:

— Меня отправили на задание в Прагу, нам нужно было взять ваш сектор. Это я оттащил твою маму от другого солдата.

— Ты убил ее? — я кричу так тихо, как могу, — ты поэтому так хорошо ко мне относишься? Из-за этого я получила лишний кусок хлеба? Ты убил мою маму? — я понимаю, что больше не могу повышать голос, но злость опаляет мое тело, разжигая огонь в душе.

— Нет, нет, нет, я не… это не я, но я был там. Я видел, как ты и твой мир распадались на части, точно так же, как я наблюдал такое уже множество раз до этого, но ты была другой. Сильнейшая боль, которую я увидел в твоих глазах, разбила мне сердце, которое так долго было онемевшим. Я никогда не смотрел в глаза человеку, перед лицом которого умирали члены семьи, но в этот раз совершил ошибку и взглянул в твои, всего лишь на мгновение, — Чарли несколько раз вдохнул, я тоже, — Амелия, время остановилось на эти несколько секунд, и хотя я почти почувствовал твою боль, я так же позавидовал… позавидовал тому, что ты была способна любить свою маму, ты любила ее как дочь, как самый родной человек. Я же здесь потому, что моя мать хотела сделать из меня настоящего нациста, это она толкала меня к этому.

У меня нет слов, сердце снова разбивается от мысли о маме, и я не могу избавиться от тумана в моей голове после его признаний. Он смотрел, как перед моими глазами умирала мама, и по этой самой причине он хотел стать моим другом. Хотел рискнуть обеими нашими жизнями ради бессмысленной дружбы?

— Люди умирают каждый день, — говорю я ему, попросту игнорируя искренность его исповеди. — Его губы сжимаются, он снова сглатывает:

— Я знаю.

— Мне нужно вернуться к работе, пока меня не поймали, — мне необходимо больше воздуха, чем в этом месте.

Друзья. Столько времени евреи не имели права дружить ни с кем, кроме как со своими.

Я пошла вперед, обратно по тропинке, очередь вдоль которой только увеличивалась, но Чарли схватил меня за руку, как раз за то место, откуда мне несколько часов назад брали кровь. Я невольно вздрогнула от его хватки. Почувствовав это, он немедленно отпустил руку, а я быстро повернулась, услышав, что он произнес в конце нашей встречи:

— Мне жаль. Ты так на нее похожа, прекрасная и чистая. Мне ненавистен тот факт, что тебе придется жить без нее… здесь, в самом ужасном из всех мест на земле.

Его слова причиняли боль. Они резали, словно ножи, соскабливая верхний слой с сердца, на котором только начали зарастать свежие раны. Чарли, может, и не хотел меня ранить, но я не готова слушать извинения ни от одного из своих палачей, даже от него.