Но он знал, что никогда не произнесет подобных слов. Они в душе, они для самого себя.

Да, все люди сознательно или бессознательно творят историю. Но Ильич хочет, чтобы ее творили сознательно, с чувством полной ответственности за каждый свой шаг, с научным пониманием объективных законов общественного развития. И чтобы этой сознательной борьбой занимались не просвещенные одиночки, а чтоб в нее вовлекались широчайшие круги народных масс. Каждый человек должен осознавать себя решающим элементом революции. Социализм завоевывается всеми и для всех.

В бытность свою в Вологде Валериан много расспрашивал об Ильиче его сестру Марию Ильиничну. И ему запомнились ее несколько странные, тогда еще не понятые слова:

— Он всегда кажется мне существом какого-то особенного, высшего порядка.

— Но это же поклонение!

— Ну и пусть поклонение. Назовите как хотите. А вы никогда не поклонялись ну, скажем, Рафаэлю, Моцарту, Пушкину?

— Но людям искусства положено поклоняться: они творят богов.

— Революция — высшее искусство и высшее творчество. Поверьте мне. Почему не поклоняться Марксу, Энгельсу, Чернышевскому за их смелый гений? Это внутреннее дело каждого, я так считаю. На Руси в приказном порядке заставляют поклоняться ничтожествам, чиновникам на троне, династическим выродкам. Перед смелой мыслью я всегда смиренно склоняю голову, если эта мысль принадлежит даже моему брату, и не стараюсь никого обратить в свою веру.

Теперь Куйбышев понимал Марию Ильиничну. Хотя и знал: Ильич терпеть не может никакого поклонения и преклонения перед своей личностью, его коробит даже малейший намек на это. Когда по приезде в Петроград Ильича один из товарищей стал произносить приветственную, полную искреннего чувства, хвалебную речь в честь Ильича, Ленин протестующе поднял руку и сразу же перевел встречу на деловую почву. Да, Мария Ильинична права: поклонение — штука глубоко интимная. Высказанное вслух, оно выглядит славословием, как бы принижает того, на кого направлено, сродни похлопыванию по плечу великого человека.

Куйбышев слушал и слушал Ильича изо дня в день и поражался его неутомимости, его мгновенной реакции на выступления других делегатов, полемической остроте, умению сложнейшие проблемы, казалось бы безнадежно запутанные, делать зримыми, осязаемыми, простыми. И то не было упрощение. То был строго классовый анализ. Взгляните правде в глаза, прежде чем защищать Временное правительство, посмотрите хотя бы на его классовый состав: это правительство представляет собой орган господства буржуазии и помещиков и неразрывно связано с русским и англо-французским империализмом. Его нужно свергнуть во что бы то ни стало. Но не сейчас, как то предлагает Багдатьев. Призыв к свержению Временного правительства без прочного большинства народа на стороне революционного пролетариата либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Нужна настойчивая разъяснительная работа в массах, укрепление силы Советов. Колебаниям мелкой буржуазии, меньшевиков и эсеров следует противопоставить пролетарскую линию. Мы за переход всей власти в руки Советов, но мы должны знать: какая это будет власть? Каким будет государство? Оно будет в конечном счете диктатурой пролетариата.

И какими жалкими показались всем наскоки политиканствующих пигмеев на Ленина — всех этих каменевых, рыковых, не верящих в возможность социалистической революции! О каком контроле над Временным правительством они опять толкуют? Они, видите ли, настойчиво предлагают всем здесь собравшимся терпеливо ждать, пока революция придет в Россию из других цивилизованных стран. Ах, мы недостаточно цивилизованны, чтобы дать пинка Милюкову, Гучкову, Родзянке, князю Львову, — поэтому нужно их оберегать, контролировать, оказывать на них давление.

— Мы в Самаре без позволения господ Львова и Милюкова перешли на всех заводах на восьмичасовой рабочий день, — сказал Куйбышев в своем выступлении и увидел, как горячо зааплодировал Ильич.

И когда Ленин в заключительном слове сказал, что места обгоняют центр, на местах в смысле движения революции люди поступают смелее и практичнее: Советы берут власть и уже осуществляют на практике диктатуру пролетариата, — Куйбышев понял, что это высказывание относится и к нему, к их самарской организации.

Поздно вечером вышел Куйбышев с группой делегатов из здания Высших женских курсов, намереваясь добраться до своей гостиницы и перевести дух от насыщенного до предела идейной дракой в кулуарах конференции дня. От всего пережитого у него кружилась голова. Конференция почти завершила работу. Завтра или послезавтра он отправится в Самару. Нужно обязательно завернуть в Тамбов, повидать маму, сестер...

Он не знал, что Временное правительство через подставных лиц наняло банду хулиганов с заданием: сорвать работу конференции, избить ее делегатов.

Хулиганы напали почти у подъезда Высших курсов. С ревом они кидались на делегатов, но, по всей видимости, слабо представляли, что имеют дело не с группой рафинированных интеллигентов, а с самыми закаленными бойцами партии, перенесшими и тюрьмы, и ссылки, и побои, и всякого рода издевательства.

Коса сразу же нашла на камень. Валериан натренированным движением хватал хулиганов за пояс, высоко поднимал над головой и швырял в лужу. Он дубасил их кулаками по физиономиям, разгоряченный, не замечал, что к делегатам присоединились рабочие-красногвардейцы. В течение двадцати минут или получаса на улице кипела ожесточенная драка.

Валериан даже не удивился, когда рядом с собой увидел своих братьев Николая и Анатолия.

— Мы пришли тебя встретить! — крикнул Николай. — И, как видишь, пришли вовремя.

Они с таким же упоением, как и Валериан, лупцевали молодчиков с кастетами, бросали их в канавы.

Потом воцарилась тишина.

— Ну здоро́во, мушкетеры, — сказал Валериан, обнимая братьев. — Да как же вы прознали, что я здесь? А ты, Коля, все еще офицерик?

Но Николай не смутился, не стал оправдываться.

— Мы о тебе в «Правде» вычитали, — сказал он.

— Ты читаешь «Правду»?

— А кто ее не читает сейчас? Даже Милюков. «Правда» есть правда. Я ведь с фронта. Только что приехал. Специально, чтобы встретиться с тобой.

— Специально?

— Разумеется. Я ведь тоже большевик. Потянуло к большевику. Еще до революции вступил в партию. Ну а Толю из Москвы вызвал на встречу с тобой.

Валериан не верил своим ушам.

— Вот это да! Целая экспедиция, чтобы повидать самого беспутного братца. А ты, Толя? Помнишь, как мы с тобой угодили в каинскую тюрьму?

— Очень даже хорошо помню. Но политика, наверное, не моя стихия: ударился в электротехнику. Каждый из нас делает свое дело. Я забочусь о маме. Должен же о ней хоть один из нас заботиться? Вы все — и сестры, и Коля, и ты — ушли в большевики, занялись политикой. Я старший из вас — и на мне ответственность за маму...

Валериан смотрел на брата. Анатолий был худ, изможден. Видно, нелегко ему приходилось в Москве, где народ голодал. И все же Анатолий как-то помогал матери, сестрам, хотел казаться веселым. Да, трудно быть судьей родному брату. Да и за что его осуждать?

Сейчас Валериан пытался отогнать один образ, но никак не мог этого сделать. Когда еще до начала конференции он зашел в редакцию «Правды», занимавшую две комнаты в большом доме на Мойке, его встретил бородатый аскетически худой человек в косоворотке. Темно-русые, свободно зачесанные назад волосы, темные очки. Такие носил отец — Владимир Яковлевич. Бородатый человек назвал себя:

— Шелгунов.

— Василий Андреевич! Я Куйбышев. Здравствуйте.

— Помню. Присаживайтесь и закуривайте.

Это был тот самый Шелгунов... Слепой революционер, рабочий, имя которого знали на всех заводах. Зрение потерял еще в 1905 году. С ним Ильич начинал свою революционную деятельность в 1894 году. Одно время Шелгунов был редактором «Правды», и этого слепого человека жандармы не постеснялись упрятать в тюрьму.