– Отдай крестик, вэй з мир, альбом мне более не люб, считай его презентом от меня, я в него только гляну маленько, один крошечный разочек. Слушай, не жадись, ты с этого будешь хорошо иметь, даже лучше, чем хорошо, клянусь мамой! Гони мне его взад, Гришенька, миленький, а то я тебя покоцаю, как Мойша собаку мадам Циперович!

Его голос с каждым словом поднимался всё выше, пока не перешёл на отчаянный визг. Гриша, в отличие от фотографа, знал, что пистолет газовый, убить им нельзя, но его применение не сулило ничего хорошего, даже если заранее прикрыть лицо рукой. Он глянул на возбуждённого Лёву, и понял, что тот не остановится ни перед чем. Но зачем ему крестик и что он такого знает о нём? Гриша ни за что на свете не отдал бы подарки своей таинственной бабушки, тем паче, такой же точно она подарила Жени, что было ему особенно приятно. Кроме того, настырный интерес рыжего проходимца к маленькому скромному символу православной веры, видимо, не случаен. Что скрывается за этим? Нужно попытаться хоть что-нибудь выпытать у Лёвки. А ведь Женя права, за ними следили, и, видимо, вовсе не из-за денег… Гриша где-то читал, что не так-то легко выстрелить в человека, если ты этого никогда ранее не делал и не питаешь к нему особой злобы, и он решился рискнуть своей слизистой оболочкой. Неторопливо, глядя в упор на дрожащего от страха и нерешительности Лёву, Гриша одел на себя крестик, тогда тот, подняв пистолет, заорал:

– Сниму с твоего остывающего трупа, адиёт!

Гриша хмыкнул, прикрыв лицо, но в это время раздался телефонный звонок, резко разорвавший напряжённую ночную тишину. Лёва вздрогнул и невольно повернул голову в сторону телефона. «Женечка, спасительница моя!» – радостно промелькнуло в голове у Гриши, он тут же бросился к ногам Лёвы и с силой толкнул его в щиколотки. Тот не устоял – соскользнул на ковёр, пистолет выпал из его руки и ребром упал на хрустальную шкатулку, в результате чего она вдребезги разбилась буквально за секунду до приземления Лёвы. Падая, он машинально выставил руку вперёд, и ладонь с силой опустилась на осколки стекла. Почувствовав резкую боль, Лёва невольно отдёрнул её, но не удержал равновесия и плюхнулся в осколки ещё и локтем. Он бессильно взвыл от боли и визгливо, по-бабьи, выругался. Кровь быстро промочила рубашку и стала капать на ковёр. Гриша схватил пистолет, сунул его в карман, а затем поволок причитающего страдальца в ванную, где у них хранилась аптечка. Он осторожно вытащил 2 крупных осколка, мелкие достал пинцетом, обработал раны истошно воющего Лёвы зелёнкой и туго перевязал их.

Не выдержав его нытья, Гриша пригрозил парню милицией, при этом популярно объяснив жертве собственного насилия, что его там быстро вылечат и он надолго забудет и о своей ране, и о крестиках с альбомчиками, и даже о родной маме, да ещё посадят лет на пять, приписав ему все «висяки» за последнее время. Только тогда тот прекратил жалобные стоны, приправленные нецензурной бранью. А телефон в это время всё звонил и звонил, не переставая, Гриша поднял трубку, и лицо его озарила ласковая улыбка:

– Не волнуйся, Женечка, всё нормально, у меня тут фотосессия. Кто проводит? Да нежданный гость, который хуже татарина. Не, я не шучу, здесь Лёвка роится в моих вещах и жаждет заполучить соседский альбомчик и крестик, что мы с тобой сегодня купили в церкви. Да уж не знаю, зачем он ему понадобился. Ладно, пока, не переживай, не, не надо приходить, я сейчас милицию вызову. Хорошо, буду на связи. Целую, спасибо.

Он осторожно нажал кнопку, разъединив связь так, чтобы Лёва не заметил, и продолжал:

– Конечно, заезжайте утром.

Теперь Гриша уже демонстративно нажал кнопку телефона и стал сосредоточенно набирать 01, но тут раненый грабитель взмолился:

– Гришок, душечка, ша! Не забивай гвозди в мой гроб, пощади убогого, я тебе такое доложу, черепаха Тартилья откинула бы ласты от удивления!

Грише и самому было жалко сажать Лёвку, он хоть и редкий бездельник, выпивоха и оболтус, но, всё-таки, не преступник, а в тюрьме погибнет окончательно.

– Ладно, валяй, сеньора Тартилья, докладывай тайну золотого ключика. А я пока подумаю, что с тобой делать.

Лёва рассказал ему, что однажды в Одессе он подрабатывал фотографом на богатой свадьбе небезызвестного Бени Шмонта с Фрумой Хендельман, понятия не имея, что собрались там бандюганы из известной шайки, на них и кровь, и ограбления не только в родном городе – они гастролировали по всему югу России. Эту халтуру подкинул ему брат Виктора Пасикиса, отец Сони, пообещав хороший куш. Но тогда Лёва ещё не знал Соню, просто её отец дружил с их соседом по квартире и часто забегал к ним. Он же и порекомендовал бандитам фотографа как надежного человека, только Лёва был не в курсе их дел, он просто отправлялся на заработки, ему тогда не было и 18 лет – только школу закончил. Так вот, на этой свадьбе произошло убийство, и он оказался свидетелем, причем сдуру выложил милиции все свои фотографии и даже плёнки отдал. Среди ментов оказался их человек, и бандиты ополчились и на него, и на Сониного отца, которого вскоре прикончили – кто и как, осталось вроде бы неизвестно. Лёва понятия не имел, были ли у того какие-то с ними дела или нет, только сосед посоветовал ему не высовываться. Он в панике метался, не зная, что делать, и тут Виктор Пасикис пообещал выгородить его перед бандой. Вот так Лёва оказался у него на крючке.

– Что же он своего брата не спас? – удивился Гриша. Лёва объяснил, что они с детства терпеть друг друга не могли, да и матери у них разные. Сонин отец всегда говорил дочери, что Виктор и родного брата продаст за медный грош (может, так и получилось?), а после его гибели Пасикис «поимел Лёву с Соней и в хвост, и в гриву», как он выразился. Мать Сони давно умерла, и она осталось с мачехой её убитого отца, то есть с матерью Виктора, злой, неопрятной и скупой старухой, других родственников у неё не было, и некому было заступиться за девчонку. У Сони был красивый сильный голос и абсолютный слух.

– Серьёзно!? Я никогда не слышал, чтобы она пела, – удивился Гриша

– Шо, удивил!? Слушай сюда, не такое от рыжего узнаешь!

Виктор со своими шестёрками возил её с концертной бригадой по окрестностям. Как-то зимой было очень холодно, а она всю новогоднюю ночь пела перед сельским клубом: ведь тогда не было принято открывать рот под «фанеру», да и микрофона там не оказалось. Соня простудилась, и почти полгода не только петь, но и разговаривать не могла. У неё в 12–13 лет фигура была, как у зрелой девушки, что характерно для восточных женщин, вот тогда Виктор и решил использовать её по-другому, а после того, как она переспит с нужным ему человеком, дядечка шантажировал его, обещая посадить за связь с малолеткой, о чём первоначально тот и не подозревал. Нет, ему не деньги нужны были, он использовал их совсем в других целях, а как – можно только догадываться. Вот поэтому у неё уже в 18 лет была такая рыхлая фигура, они с его матушкой и на подпольные аборты её таскали, и вообще, калечили девку, как могли, и морально, и физически.

Однажды Виктор сообщил, что переезжает работать в Москву – вроде бы, его кто-то пригласил в институт как ценного кадра. Гриша хмыкнул и покачал головой: Виктор одновременно пристроился и в учебный институт, в котором учился Гриша, и в академический институт, куда, по протекции Виктора, он был распределён. Какая протекция, если он и сам-то был там без году неделю!? Странно это, что и говорить, – подумал он – видно, Женя, со своим тонким женским чутьем, во многом права…

Лёва встречался с Соней, ничего не подозревая о проделках её дядюшки Пасикиса, и честно ухаживал за ней, а когда она забеременела, узнал от друзей, что кто только «её ни поимел», и, хоть и сам был далеко не ангел, жениться категорически отказался без каких-либо объяснений. Собственно, Виктор и не настаивал, у него были иные планы: ему необходим был брак Сони с Гришей. В этот раз её беременность была дядечке на руку, и Виктор с успехом воспользовался «нежелательным последствием ихней вольной любви». А у Сони появилась возможность хоть как-то уйти от этого ужаса, в котором она жила. Порядочный парень с трёхкомнатной квартирой в Москве – это намного лучше, чем жить с вредной старухой. Через некоторое время Лёву вдруг опять стали доставать его бывшие клиенты из банды, он точно не знает, то ли они вышли из тюрьмы, то ли это проделки Виктора. По крайней мере, он лишился средств к существованию: фотоателье, в котором Лёва работал на выезд, стало частным и он оказался на улице, а каналы левых подработок (впрочем, по размеру это был скорее основной заработок) тем или иным путём закрылись для него. Вот Виктор и предложил ему последовать за Соней в Москву, обещая помочь и с жильем, и с работой. И он действительно сначала помогал, а потом вдруг – как отрезало, и Лёва сразу остался без копейки, вот и бегал подкормиться к Соньке. Одесса, как известно, каким-то немыслимым путём оказалась уже не в России, а в другой стране, жить там с каждым днём становилось все невозможнее. Многие его друзья и родственники уехали: кто в Москву, а большинство в Америку или, в крайнем случае, в Израиль (не все же евреи идиоты! – прокомментировал Лёва), и возвращаться туда стало некуда и не к кому, но и в Москве жить было не на что. Здесь есть и свои фотографы, и родственники, которые им помогают, а Лёва никому не нужен. Виктор заявил, что ничего не будет более для него делать, если он не изволит чётко выполнять любые его поручения без всяких дурацких вопросов. И Лёва превратился «в бессловесного раба этой паскуды», при каждом его комментарии Пасикис лишал его «мани». Теперь он потребовал, чтобы Лёва нашёл у Гриши в квартире какую-то ювелирную вещичку, какую именно – Виктор и сам толком не знал, главное, с тёмным камушком, возможно, крестик, отсвечивающий внутри багровыми тонами – найдёт, получит свободу и для себя, и для Соньки: Виктор обещал выплатить им обоим такие деньги, что до конца жизни хватит, и оставить их в покое. Да где её взять-то, эту драгоценность? Вот Лёва и Соня искали её у Гриши.