– Мара?

– Кто же еще? А ты ожидал другую даму?

Он покачал головой и приподнялся.

– Я еще… как в тумане. Зажги свечу. Она на ночном столике. Спички вон там…

Она нашла спички и зажгла свечу. В ее желтоватом ровном свете Гордон наконец-то рассмотрел свою жену. Он с изумлением взглянул на ее руку, ласкавшую его.

– Боже, Мара, надеюсь, ты понимаешь, что делаешь?

– Разумеется. А тебе не нравится?

– Я думал, что этого никогда больше не будет. Не нравится?.. Мне это очень, очень нравится! – Потом с усилием добавил: – Тебе не кажется, Мара, что нам еще рано к этому возвращаться? Нашему ребенку всего неделя.

– Не волнуйся, любовь моя. Мы и не будем этого делать. Просто я поняла, что в последнее время уделяла тебе слишком мало внимания. Теперь расслабься и ничего не делай, слушайся меня.

Она толкнула его на подушку.

Все еще полусонный, Гордон подчинился. Овладев его уже совершенно отвердевшим мужским естеством, Мара потянулась к нему губами.

– О Боже!.. Моя дорогая!

Гордон откинулся назад, потом рванулся вперед; его пальцы вцепились в густые спутанные волосы Мары. Он привлек ее к себе, неистово вращая бедрами, словно в каком-то огненном экзотическом танце.

Потом, откинувшись на подушку, он лежал умиротворенный и усталый. Мара подошла к умывальнику в углу. Когда она вернулась к кровати, Гордон взял ее за руку и привлек к себе.

– Я хочу доставить тебе столько же радости, сколько ты только что доставила мне, – сказал он.

Она поцеловала его в щеку.

– Через несколько недель я буду здорова, и тогда настанет мой черед. Я ведь тоже скучала по тебе. Ты знаешь это?

Его брови сошлись над переносицей.

– Это правда? В последние два месяца ты, казалось, думала только о нашем ребенке.

– Материнский инстинкт, – улыбнулась Мара.

Он обнял ее и стал целовать ее глаза, уши, губы.

– Я должен кое-что сказать тебе, любовь моя. Твой отец хочет, чтобы я сопровождал Джима Дугласа в Европу.

– В Европу? Зачем?

– Мы приобрели акции одной из немецких горнодобывающих компаний в Сааре. Твой отец хочет, чтобы я понаблюдал за их работой и представил рекомендации. Речь идет о расширении производства.

– Саар – угольный край. Почему папа не хочет послать кого-нибудь из мальчиков? Они прекрасно знают это дело.

Гордон вздохнул:

– И у Эмлина, и у Джилберта жены собираются рожать ранней весной. Что касается Аллана… Как ты знаешь, у них с твоим отцом отношения более чем прохладные. Они едва говорят друг с другом – из-за связи Аллана с девушкой-полукровкой. А Дилан ведет себя так, будто родился в сорочке и все ему нипочем. Его цель в жизни – стать джентльменом, поэтом и философом, ну как этот малый, Торо.[13] Он хочет провести всю жизнь возле какого-нибудь лесного пруда, созерцая тайны Вселенной.

Для Мары не являлось тайной то, что отношения в их семье становились все хуже. Когда-то они были очень близки, теперь же все больше отдалялись друг от друга.

Что касалось Эмлина и Джилберта, то оба состояли в счастливом и благополучном браке. Эмлин взял в жены Миллисент Бакстер, дочь майора. Джилберт женился на Джейн Минтон, дочери богатого воротилы, обитавшего на Холме. Обе женщины отличались невероятным тщеславием и жаждой карабкаться по социальной лестнице все выше и выше. Провинциальная атмосфера штата способствовала тому, что их презрение к нижестоящим росло год от года. Они томились в Аризоне и мечтали перебраться на восток – в Нью-Йорк, в Филадельфию или в Бостон, где надеялись пополнить ряды новоиспеченной американской аристократии.

У Аллана продолжался роман с Марией Бивер, дочерью кузнеца, наполовину мексиканца, наполовину индейца. Естественно, Аллан не мог не сознавать, что бросает вызов семье, но пренебрегал мнением родных. Он грозился продать свою долю акций «Коппер кинг», жениться на Марии и уехать в Сан-Франциско.

Незадолго до рождения ребенка Дрю жаловался Маре:

– Мы все были гораздо более счастливы, пока оставались бедняками и работали вместе на шахтах. Деньги! Деньги – выдумка дьявола. Да, должен признаться, что и я пал их жертвой. Беда в том, что удовлетворение никогда не наступает. Меня так и тянет расширять дело, бросаться в новые авантюры с целью удвоить и утроить наш капитал, хотя сейчас у каждого из нас больше денег, чем мы могли бы истратить за всю жизнь.

– Мне это напоминает одну старую сказку, – ответила Мара. – Царь Мидас[14] молился всем богам, чтобы они одарили его способностью обращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся. Скоро ему пришлось убедиться, насколько обременительным был этот божественный дар. Над ним нависла угроза голодной смерти: вся пища, к которой он прикасался, превращалась в несъедобное золото. В конце концов царь потерял и то, что любил больше всего, – дочь, ибо и она превратилась в золотое изваяние.

– Эта легенда – мудрая притча, – пробормотал Дрю. – У тебя, Мара, самая трезвая и умная голова в нашей семье. Когда я умру, «Коппер кинг», самое ценное из того, чем обладают Тэйты, перейдет в твои руки, в твои и Гордона. Он хороший человек и более надежный, чем любой из моих сыновей.

Именно поэтому Дрю и решил отправить в Европу Гордона.

– Я вернусь к лету, – пообещал Гордон. – А тебе скучать не придется – на тебе останутся малышка и дом.

«Да, дорогой. А если я заскучаю, то, возможно, мне удастся развлечься с помощью Мэрион – внесу кое-какие новшества в ее дело».

В этой безумной идее таилась какая-то странная привлекательность – Маре казалось, что она таким образом сможет выразить свое недовольство, свой протест.

Гордон Юинг должен был вернуться домой к Рождеству, но в конце ноября от него пришла телеграмма в офис «Коппер кинг»:

«С сожалением сообщаю вам о том, что обстоятельства требуют задержаться здесь по крайней мере на месяц. Джеймса и меня пригласили принять участие в конференции горных инженеров, она состоится в Вене пятнадцатого января. Пожалуйста, передайте Маре, что я ее нежно люблю, как и свою дочь, маленькую Мару. Я отчаянно скучаю по ним во время этих долгих и скучных праздников, сидя в одиночестве в номере отеля».

– Черт бы всех побрал! – воскликнула Мара, когда отец показал ей телеграмму. – Скучные праздники! Как бы не так! Я готова побиться об заклад: они с Джимом обзавелись шикарными парижскими любовницами, чтобы скрасить свое одиночество.

– Ты к ним несправедлива, Мара, – пытался урезонить ее старик. – Ты должна радоваться преданности Гордона нашей компании. Он упорно пытается овладевать новыми методами, все время стремится узнать что-то новое.

Мара усмехнулась:

– Представляю, каким революционным новшествам может он научиться у французских шлюх!

– Мара! – Дрю был поражен и смыслом речей дочери, и ее манерой выражаться. – Что ты такое говоришь?! Не пристало леди выражаться таким образом!

– А я никогда и не претендовала на то, чтобы считаться леди. Откровенно говоря, мне гораздо проще общаться с Мэрион Мерфи, чем с этими несносными снобками Миллисент и Джейн и их подругами… И теперь, когда я вспомнила о Мэрион, думаю, настало самое время навестить подругу в ее новом жилище в Тумстоне.

– Не годится отправляться туда порядочной женщине, тем более одной. Я слышал ужасные истории об этом городишке. Там каждый человек, особенно мужчина, – сам себе голова и закон.

Глаза Мары потемнели; в них появилось какое-то странное выражение.

– А мне эта поездка кажется очень привлекательной. Ужасно хочется увидеть все собственными глазами.

Крошку Мару оставили в надежных руках ее бабушки и Рут Рейли, няньки, неотлучно находившейся при ребенке круглые сутки. За день до того, как отправиться в Тумстон, Мара побывала на обеде у своего брата Эмлина Тэйта.

Там были и ее братья Аллан и Джилберт, а также жена Джилберта Джейн. Аллан был мрачен и необщителен, потому что его возлюбленной Марии Бивер отказали в праве присутствовать на этом вечере.