Теодор вернулся во дворец. Благодаря его способности новости с передовой доходили в кратчайшие сроки, однако даже уникальный дар имел ограничения по расстоянию, так что его нахождение в столице было куда важнее.

В городе не было постоялого двора, однако были пустые дома за счет постепенного расширения, спонсируемого графиней Курт. Мы устроились в одном из таких, готовясь к вечернему застолью прямо на площади у храма, но у меня не хватало сил даже на то, чтобы собрать волосы. Мои глаза раз за разом обращались к собственной руке, которой я подписала назначение сына.

— Разве император не отправлялся на фронт в еще более раннем возрасте? — слышался голос Ракель за закрытой дверью небольшой комнатушки.

— Это совсем не умоляет моего беспокойства, — Эмили казалась на грани слез, — мама ведь даже подписала указ об отказе от этой жуткой традиции, но мой брат все равно должен исполнить свой долг по настоянию сената, а при вступлении на трон утвердить закон. Даже сейчас для них слово мужчины важнее. Все надежды на то, что хотя бы мой племянник не будет обязан рисковать своей жизнью…

— Ну что вы, принце… герцогиня, с кронпринцем все будет в порядке, ведь у него еще нет наследника. Как вам эта прическа?

— Собери волосы повыше, — она вздохнула, — знаешь, я могла бы верить в силу слов Богини, но разве я не доказательство ее ошибки? Каждый раз смотря в зеркало я словно слышу, как эти волосы и глаза кричат мне, что мой брат может погибнуть. Уже через неделю он отправится туда, где его поджидает смерть, а даже если Богиня защищает его от гибели, то спасет ли она его от ран, страха и боли?

Я вышла из комнаты дабы прервать диалог.

— Пойдемте, нас ждут.

Вереница столов разных размеров и высоты, букеты из пожелтевшей листвы и теплое вино. Свечи, игра на лютне и звон бубенцов, топот мелких ножек и смех. Сначала нас сторонились, однако Эмили легко нашла общий язык с местными, и вот уже дамы окружили нас со скромными и не очень вопросами.

Моих сил хватило ненадолго. Извинившись, я вернулась в домик, предчувствуя приступ головной боли. В маленькой темной комнатке с единственной масляной лампой, на холодной постели я, разгоряченная вином, открыла дневник бывшего императора, моего мужа Дориана. В тот вечер я решила, что меня устроит любой ответ: если мои воспоминания правда, то я смогу найти в записях мужа поддержку, а если же все было ложью, то во мне родится злость, а из нее — сила идти дальше.

Подчерк был ровным и уверенным, однако текст лишь местами был связным, словно ложился он на листы в разные времена и без особой цели. Совсем не похожий на мои структурированные дневники, написанные не ясно зачем и кому, этот текст был просто потоком мыслей.

'Странно ли спустя годы вспоминать когда-то ужасные воспоминания без толики тревоги? В 12 лет череда похорон ознаменовала начало новой эпохи и моего правления. Сколько гробов в тот год было сожжено в столице и как много истошных криков в ночной темноте слышали эти каменные стены?

Стоять перед мамой в храме было странно, а еще страшно уронить корону. Помню, мои глаза тогда постоянно обращались к девочке у моего плеча с диадемой на голове, а все мысли были о том, что я теперь должен оберегать ее. За день до коронации камергер сказал мне, что я должен заботиться о всей империи, что все ее жители за моей спиной. В 12 лет я стал щитом для 56 миллионов человек и дочери Богини.

Дочь Богини рядом казалась воплощением идеала, представленного храмом. На меня возложили корону, доверили судьбы, однако я, монарх, смог призвать Анима в тот же год, что и моя юная жена. Помню зависть от ее хвастовства в момент первого призыва, обиду и гнев, что я, старше на 3 года, до сих пор не сумел нечто настолько элементарное для правящей семьи. Позднее, получив в услужение духа, я не смог скрыть обиду от заурядного таланта, вверенного мне. В тот день я с ужасом осознал радость от гибели матери, ведь мне казалось, что ее, уверенную в моей исключительности, подобный талант бы разочаровал.'

'Жена являлось главной радостью моей жизни. После смерти родителей, когда мы еще больше походили на брата и сестру, чем на супругов, я с трудом осознавал, что девочка с огромными синими глазами будет привязана ко мне до самой смерти. Казалось, она упорхнет так же легко, как и все те дворянские дети, посещавшие дворцовый город с главами семей. Время сглаживало сомнения, притупляло эмоции и вот нахождение Бель рядом стало настолько органичным и правильным, что даже годы, прожитые во дворце до её приезда, казались лишь чудаковатым сном.

Перебравший на приеме граф как-то сказал мне: «Только после рождения ребенка можно ощутить любовь настоящую. Женщин может быть великое множество, но дети — вот для кого придумано это светлое чувство.»

Я тогда удрученно посмотрел на беременную императрицу. Мои чувства к ней изменятся? Неужели есть что-то могущественнее моей привязанности к этой девушке?

Но все сказанные слова оказались пьяным бредом. Выгнанный из спальни жены по ее настоянию, я нарезал круги под дверью в окружении слуг. Даже среди холода коридора ощущалось напряжение, что царило внутри, слышались крики и подбадривания повитух, стоны, просачивался запах пота, крови и травяных настоек. Этот аромат навсегда стал символом моей вины, что я испытал перед мучавшейся женой.

Тряслись руки и ноги, когда мне передали дочь. Вдруг все стало правильным. Богиня однажды снизошла на землю, чтобы я теперь мог смотреть на собственное чадо и на подарившую мне эту радость женщину. Моя любовь к ней была правильной и настоящей.'

'Я бы не смог вновь вернуться на войну. Признаваться в этом стыдно даже себе, не то, что на бумаге. Покидая поле боя, я поклялся не вспоминать никакими словами увиденное, а во дворце приказал не упоминать. Да, я трус, но все еще хороший император. Спустя годы мне удалось убедить себя, что в безопасности от меня больше пользы, чем там, где каждый день льется кровь.

Стыд и страх в конечном итоге стали частыми гостями в моей голове. Страх в дрожи рук при подписании первых указов, стыд в ложном образе перед супругой, свято верившей в мою непоколебимость и волю, уныние зимними ночами в темноте пустой комнаты и вина за множество неправильных решений в период наивности и детской глупости. Мой отец был строгим и отстраненным человеком, однако, мне бы хотелось видеть его живым дольше, дабы мне пришлось совершить меньшее количество ошибок.'

'Лгать самому себе бессмысленно. Я знал, почему не покидал супружеские покои целых три дня. Рутина перестала быть утомляющей, обратившись размеренным временем за бумагами и бременем, которое легко взвалить на плечи майордома. Мысли, догонявшие и хватавшие меня за шею, стоило остаться одному — вот тот ужас, от которого я заперся. Смотря в зеркало, я обращался к себе, обвиняя, словно император за тем праздничным столом, что краем уха слышал ставки на беременность собственной жены, был не мной. Он плевался от подобных разговоров и тщательно ограждал Аннабель от них, но с возрастом все менялось. Отвратительный человек все чаще замечал за собой грязные помыслы и сколько бы не отнекивался, поддался им. Этот человек организовал великолепный праздник, заказал три повозки драгоценных даров и создал ту приятную атмосферу для первой ночи с женой, что позволила бы ему хоть немного заглушить чувство вины перед ней и самим собой. А вина приходила быстро и часто, обрушиваясь слепым дождем на голову. В солнечный день, когда ветер так сильно трепался рыжие волосы, что открывалась задняя часть шеи, которую хотелось то ли поцеловать, то ли укусить. В погруженном в полумрак кабинете, когда синие глаза с улыбкой дарили свет. Во время выбора украшений, когда запястья обнажались для примерки браслета, когда перо для письма от задумчивости скользило по щеке и носу, и стоило только зеркалу уловить профиль, а музыке заставить заиграть улыбке.

Поддаваться искушению было так сладко, но как липка и надоедлива оказалась эта сладость. Какого было искуситься доверчивой супругой, возраст которой едва ли придал ей вид женщины? Слушал отчеты прислуги, что императрица объедается, стремясь набрать вес и хоть немного округлиться, заказала новую косметику, но ты знал, что мало, что в ней переменилось. Все те же глаза доверчивого щенка и маленькие нежные руки, касающиеся тебя без омерзительных замыслов, свойственных тебе. Старания твои не смогут окупить вину за то, что влюбленный в тебя ребенок понесет новую жизнь в несозревшем теле. Руки твои, желавшие дарить и получать любовь, возложили голову ее на гильотину, так что вставай на колени и молись.'