«Мне камня жальче в случае войны…» Мне камня жальче в случае войны. Что нас жалеть, когда виновны сами! – Настолько чище созданное нами, настолько выше те, кто здесь мертвы. Предназначенье вещи и судьба таинственны, как будто нам в аренду сдана природа, но придет пора – и каждого потребует к ответу хозяин форм, какие второпях мы придали слепому матерьялу… Предназначенье вещи – тот же страх, что с головой швырнет нас в одеяло, заставит скорчиться и слышать тонкий свист – по мере приближения все резче. Застыть от ужаса – вот назначенье вещи, Окаменеть навеки – мертвый чист. 1970 «Строят бомбоубежища…»
Строят бомбоубежища. Посередине дворов бетонные домики в рост человека выросли вместе со мной. Страх успокоится, сердце утешится, станет надежный кров. Ляжет, как луг, угловая аптека – зазеленеет весной. Шалфей и тысячелистники – ворох лечебных трав, пахнущих городом, пахнущих домом подземным, принесет завтрашний день. И отворятся бетонные лестницы в залитых асфальтом дворах… Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения, медленно сходим под сень гигантских цветов асфоделий, тюльпанов сажи и тьмы… Бункер, метро или щель – прекрасен, прекрасен уготованный дом! Лето 1972 «И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…» И убожество стиля, и убежище в каждом дворе возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы, отсидеться в норе – но любая возможность омерзительна, кроме одной: сохранить полыханье последнего света на стенке да кирпичною пылью насытить разверстые зенки – красотой неземной! 1973 Ангел войны Ангел войны Выживет слабый. И ангел Златые Власы в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая, в час, когда челюсти дней на запястьи смыкая, остановились часы. Выживет спящий под лампочкой желтой едва, забранной проволкой – черным намордником страха. Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха он задрожит, как трава. Выживет смертный, ознобом души пробужден. Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах. Ангел склонится над ним, и восходит в орбитах две одиноких планеты, слезами налитых; в каждой – воскресший, в их темной воде отражен. Июнь 1971 «Горят безлунные слова…» Горят безлунные слова невидимо, как спирт… Как пламень, видимый едва, над городом стоит. Рванется ветер, и язык качнется, задрожит… Не треск, не сполох и не крик, ни шороха в ушах – бензин бесформенно горит в пожарных гаражах. Тайком гудит ректификат в больницах под стеклом, где половицы не скрипят, где догорающие спят товарищи рядком. В книгохранилищах звенит упругий пепел книг, когда сжимаются листы, входя винтообразно в родные дыры немоты, в разверстые пустоты, во мглу и в тленье… – Что ты?! 1969 Крыса Но то, что совестью зовем, – не крыса ль с красными глазами? Не крыса ль с красными глазами, тайком следящая за нами, как бы присутствует во всем, что ночи отдано, что стало воспоминаньем запоздалым, раскаяньем, каленым сном? Вот пожирательница снов приходит крыса, друг подполья… Приходит крыса, друг подполья, к подпольну жителю, что болью духовной мучиться готов. И пасть, усеяна зубами, пред ним, как небо со звездами, – так совесть явится на зов. Два уголька ручных ожгут, мучительно впиваясь в кожу. Мучительно впиваясь в кожу подпольну жителю, похожу на крысу. Два – Господень суд – огня. Два глаза в тьме кромешной. Что боль укуса плоти грешной или крысиный скрытый труд, когда писателя в Руси судьба – пищать под половицей! Судьба пищать под половицей, воспеть народец остролицый, с багровым отблеском. Спаси нас, праведник! С багровым ликом, в подполье сидя безъязыком как бы совсем на небеси! 1971–1972 К человеку подполья К человеку подполья и заполночь гости грядут. Коготки голосов приглушенных и лестничный камень источат. И ущербного слуха наполнится гулом сосуд – то гудит ледяная вода одиночек, то смешается шепот с падением капель-минут в черном горле колодца, и шепот ревет и грохочет. Человеку подполья, поземке пустынной земли, придан голос высокий, почти за границами слуха, но в колодцах-дворах, где живет он, куда занесли горстку слабого белого пуха ветры гари и копоти, словно из мутной дали слышен голос его и брюзгливо и глухо. Полон рот его пыли. Подполье под брюхом стола. Фосфорический серп в освещенье подвешен (от страха перед ночью), но гуще при месяце мгла, жестче мякоть подушки, чем плаха. Ждет гостей человек из подполья. Вот гостья вошла. Улыбается. Тает зубов ее страждущий сахар. Январь – февраль 1972 |
