К портрету N. N. Должно быть, стилизованный портрет цареубийцы с тихими глазами все так бы и торчал в оконной раме, вцепивши пальцы в позолоченный багет. Как посинели! Судорогой, что ли, внезапно сведены? Обгрызенных ногтей царапанье, цеплянье. Визг детей там за стеной, на улице, на воле. Должно быть, неподвижность не по нем, но пахнет мясом действие любое – паленой шерстью павшего героя, зрачка раздавленным желтком… Его расширенные ноздри. И глазницы – две черные дыры в недышащем стекле… Да, только так, портретом на столе и силуэтом за окном – не шевелиться. Должно быть, – террорист небытия посланец в этот мир измены и движенья – он полон смерти, полон искушенья шагнуть за раму, выйти за края! Но беден был творец его и болен чахоткой, как всегда, и кистию больной лицо его покрыл последней белизной, а губы синие к молчанью приневолил. Май 1972 Дым камня
Событья умерли. Одни преданья живы. И камня острый дым в готическом костре все к небу тянется, все тянется, счастливый… О, готика души нечаянна в добре, но память холодна, и камень рук не греет… В окно посмотришь – зябко на дворе – и в душной комнате затылок леденеет. Душа пережила и Средние века. Все помнит, все взяла, и все оттуда – с нею, лишь камень пляшущий лишился языка, лишь пламя в очаге окаменело, но кажется живым издалека. Событья умерли. Словам вернулось Дело. Но даже слово смертно, и когда его зеркальное в стекле растает тело, – останется одна испарина стыда… Что делать с пустотой, с беспамятством и мукой души, не оставляющей следа от суеты своей тысячерукой? Апрель 1972 Флейта времени О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский… Над площадью, заросшею травой, – гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку. – Вот музыка – не отдых, но одышка. Вот кожа содранная – в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной… Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя сама движенья лишена… Прохожему – ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет – плачет и царит… И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. Январь 1972 Клио Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных – мычало дерюжное стадо. Шли победители крупными каплями града. Горные выли потоки. Ревела душа водопада. Ведьма история. Потная шея. Костыль. Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли, Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, – шли победители – жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос горьких ветров одинокий цветок среди поля. Клио с цветком. Голубая старуха долин. Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана, Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно, всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны в серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин. Лето 1972 Кассандра В бронзовом зеркале дурочка тихая, дура видит лицо свое смутным и неразрешимым… Палец во рту или брови, сведенные хмуро. Тише, мол, ежели в царстве живете мышином. В даль бессловесную Греции с красным отливом, с медною зеленью моря, уставилась глухонемая. Плачет душа ее, всю пустоту обнимая между зрачками и зеркалом – облачком встала счастливым. Прошлое с будущим связано слабою тенью, еле заметным движеньем внутри золотистого диска, да и мычанье пророчицы только снаружи мученье, в ней же самой тишина – тишина и свеченье… Море луны растворенной к лицу придвигается близко. Прошлое с будущим – словно лицо с отраженьем, словно бы олово с медью сливаются в бронзовом веке. В зеркале бронзы – не губы ль с больным шевеленьем? Не от бессонницы ли эти красные веки, или же отсвет пожара?.. Не Троя кончается – некий будущий город с мильонным его населеньем. Январь 1972 Град
Светло-пасмурно в небе. Ослепительно-зелены крыши. Лупит град по суглинку канав. Так покорна вмешательству свыше глина жизни – и вязнет, и лепит самое себя, тайно поправ самое себя. Град поднебесный тяжкой обувью землю истопчет, но в даруемом свете легка вся горит она, словно бы сводчат потолок в этой горенке тесной, в этой келье свечной языка! Чудный град отворен летописцу. Ослепительно-зелены крыши. Слепки капель на глине живут. Так, наверное, клинопись дышит в удлиненном желаньи напиться ледяными толчками минут. Март 1973 |
