Воскресенье Как трудно все! Мерцает редкий снег меж редких веток. В освещеньи ртутном мертвец, питейный человек, мешок с добром сиюминутным, – ни жалости не вызовет, ни зла, но каждая судьба чиста и неподсудна, когда вот так неузнанной прошла. Да что за дело мне до жизни этой частной, до дроби, избранной из цельного числа на миг неисцелимо-безобразный! Венец надели. Воскресенье. Хмель, подобно сплетне, царствует заглазно. И тащит пьяница незримую постель повсюду за собою. – Лазарь! Лазарь! не слышит, рухнул на панель. 1977 Ангел августа Ангел августа О, зелени плесни мне вместе с пылью! Мне пыльной зелени плесни. Последнего тепла сгорают дни. У сонных мотыльков опали крылья. Но временное снится изобилье на миг уснувшему в тени. То заскорузлый ангел плодородья, раскрыв лиловые крыла, склоняется над ним – то жирная легла на почву тень, и черви в огороде из чрева тучного земли чревоугодья высвобождаются… Числа им нет. Кишат и оплетают тело уснувшего после трудов. Тоннели в мякоти плодов, в зеленой мякоти ли, в белой – и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой, как женщине после родов! О, зелени в глаза мне! – так же плесень бывает нежно-зелена – в последний раз плесни… В последнем всплеске сна твой, август, миг и сладостен, и тесен! Август 1971 «Слышу клекот решетки орлиной…» Слышу клекот решетки орлиной, чудный холод чугунных цветов – тень их листьев легка, паутина мне на плечи легла, охватила словно сетью. Хорош ли улов? О, как ловит нас на созерцаньи мир теней. Рыболовная снасть нам раскинута – очерк ли зданья, голубой ли решетки мерцанье, льва ли вечно раскрытая пасть. Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли вход в подземное царство Шеол, где бы с шорохом легким воскресли все цветы из металла и жести, где бы с хрустом проснулся орел, но зато где бы я обратился в неподвижно-бесформенный ком, в слиток тени – и голос мой слился с гулом пчел над бездонным цветком… Весна 1971 В цветах В цветах, источающих зной, в тяжелоголовых и сонных цветах – в мириадах и сонмах цветов, восстающих из гнили земной, – сгущается преображенного тлена невидимое существо, текучего запаха демон, и тянутся пальцы его, мне в грудь погружаясь, как в пену. Земля меня тоже впитает – шипя и пузырясь – в песок уходящую жизнь… Вино дорогое в подвалах, где плесень и сырость, цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост – все выйдет когда-то наружу, все в дух обратится. Вселенная запаха! примешь ли тленную душу цветов и цветов очевидца? обнимешь ли, гной из себя источая, всей памятью пьяной небывшего рая?.. Июнь 1971 Пир
Жирных цветов ярко-красные рты влагу прозрачную взгляда жадно пригубили – не отстранить. Что же ты, зренье, не радо, что же не счастливо ты самой возможностью жить? Я не смотрю, и опущены веки. Багровые тени мелькают хищными вспышками тьмы. Даже и в памяти не отпускают кровососущие губы! Навеки жертвы цветов шевелящихся – мы. Преображение в красноголовых, в отяжеляющих стебли свои болью и жизнью чужой – самая чистая форма любви, освобожденной от жеста и слова, тела земного, души неземной. Нечему слиться и не с чем сливаться! Есть обращение виденья в свет, судорога перехода, оборотней бесконечное братство, вечное сестринство – Смерть и Свобода – Пир человекоцветов. Сентябрь 1972 «Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…» Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи, совсем чужие мне, настолько тяжелы, И хрупкой форме голос мой не нужен, когда он напряжен или простужен, когда он пуст, как темные углы. Когда в руке цветка трепещет тонкий запах, то кожа лепестков шершава и груба. О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах, и где свободен дух от пальцев наших слабых – от своего свободолюбия раба? 1971 «Лепесток на ладони и съежился и почернел…» Лепесток на ладони и съежился и почернел как невидимым пламенем тронут… Он отторжен от розы, несущей живую корону, он стремится назад к материнскому лону, но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел. Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип, пламя судорог и опаданье лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья… Словно черви, летают они над садами! К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип, чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком, лишь тому приоткроется: рядом – одиночество розы, куста одиночество, сада. Одиночество города – ужас его и блокада. Одиночество родины в неком пространстве пустом. 1971 |
