«Прекрасно буршества пригубленное пиво…» Прекрасно буршества пригубленное пиво, и хмель глубок, и густо-зелен сон… Вот искушенье памяти – вкушен бессмертия напиток торопливый в ином рождении, где бродит по стране философ странствующий, где вино в броженьи – но мысль уже пьяна до головокруженья, и предвкушенье выпивки вдвойне пьяней вина. И жизни предвкушенье прекрасней жизни. Глянцевые сливы глубоких синих слез, упавшие в траву, лежат нетронуты, но внутренне счастливы – их солнцем-веществом навеки проживу! И в памяти – как будто наяву их не было (плоды воображенья) – года студенчества дрожат, и цельны, и полны своей иссиня черной тишины и сока невкушенного забвенья. Март 1972 Вопрос к Тютчеву
Вопрос к Тютчеву Я Тютчева спрошу, в какое море гонит обломки льда советский календарь, и если время – Божья тварь, то почему слезы хрустальной не проронит? И почему от страха и стыда темнеет большеглазая вода, тускнеют очи на иконе? Пред миром неживым в растерянности, в смуте, в духовном омуте, как рыба безголос, ты – взгляд ослепшего от слез, с тяжелым блеском, тяжелее ртути… Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком – каким сказать небесным языком об умирающей минуте? Мы время отпоем, и высохшее тельце накроем бережно нежнейшей пеленой… Родства к истории родной не отрекайся, милый, не надейся, что бред веков и тусклый плен минут тебя минует, – веришь ли, вернут добро исконному владельцу. И полчища теней из прожитого всуе заполнят улицы и комнаты битком… И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я – и сожалеть о ком? Ноябрь 1970 «Во дни поминовения минут…» Во дни поминовения минут, в себя вместивших жизнь десятилетий, не я шепчу: вернитесь! Это ветер сухими письмами шуршит, которых не прочтут, чужими жизнями, которым не ответим… О, если бы земля прияла их под спуд и успокоила – мы знали бы: не встретим безмолвных лиц и голосов безлицых во книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах. Во дни, когда во мне заговорят ушедшие – но глухо и незряче, не я отвечу им. Лишь ветер, ветер плачет, да в горлах жестяных грохочут и хрипят комки застывших слез – но в таяньи горячих… Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, – тепло дыханья всех, чей голос был утрачен, чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, – в такие дни, в такие дни и ночи я только память их, могильный камень, сад. Осень 1971 Смерть поэта Всей-то жизни, что сотня страниц! Столько лет здесь уснуло вповалку подле строчек. А крикнешь: очнись! – глянет мутно спросонок и жалко. Даже нет, не лицо. Пустота, сохранившая форму затылка… Чуть примята подушка, припухли уста, знать, и сон-то сошел на нее неспроста, раз не прожита жизнь – но дрожит на запястьи в прожилках. Эй, очнись, моя милая! Рук светлый дождь пробежал по страницам… Кто нас перелистает – и вдруг суете удивится всей-то жизни, что чудом смогла уместиться в госпитальной постели, в шершавой душе очевидца, где со смыслом сцепляется звук. Где на цыпочках ночью во двор из последней выносят палаты две рябых санитарки, две белых и смятых, эту жизнь, ускользнувшую тайно, как вор. Вот не гонится только никто, не вопит о пропаже, лишь больничные теплятся запахи тел, и белья, и параши, лишь невидимый слышится хор. Лето 1971 Путем обыденным Когда умрешь – и хлынут за тобой все волны медные приспущенного мира, бессильный медленный прибой, что дребезжит в автобусах гурьбой венков и стекол. Холодно и сыро. Нас вывезут по Выборгской на Охту – по набережной мимо штабелей, где волны медные, от сырости намокнув, на мелких распадаются людей. Где Смольного собора пятерчатка в глотке воды стоит невпроворот, где разум покачнется и замрет от холода и невской влаги сладкой. 1968 «Когда подумаешь, какие предстоят…» Когда подумаешь, какие предстоят нам годы униженья, – стеклоподобно застывает зренье, и лед голубоватый – взгляд – лежит недвижимо и плоско на предмете, как наледь ступеней, ведущих к вымершей воде, ведущих к ней, окостенелой нашей Лете. Когда подумаешь: ни лодки, ни пловца, чтоб сердцу зацепиться в его скольженьи вечном очевидца по льду зеркального лица, к нам обращенного из дали, словно свыше… О будущем когда подумаешь, но треска не услышишь расколотого льда – представь тогда Весну в обличьи отвлеченном: чуть рот полуоткрыт в глубоком феврале, что ржавчиной сквозит на небе золоченом, как на иконах нежной той поры, где чернь и позолота отметили полярные миры. Добро и Зло, как два враждебных флота, сошлись, перемешали корабли, и морю их не придано земли. Февраль 1972 |
