«Здесь ум живой живет, но полудремлет…» Здесь ум живой живет, но полудремлет. Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней. Лиловый зной как бы лелеет землю – но влажной лилии мне холода пролей! Как раскаленная больничная палата, колеблем воздух, выжженный дотла. Зима была черна. Весна была чревата. Прохлада в летний день, прохлада лишь бела. Лишь белые костры кувшинок над водою врачуют воспаленно – синий дом. Я окна затворю, глаза мои закрою, – но все вокруг костры над мыслимым прудом! Льдяную чистоту и абсолютность цвета возможно лишь болоту уберечь. Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты. Гниение и жар. Но смертный холод – речь. Лето 1971 «Раздет романтизм до последних пустот…»
Раздет романтизм до последних пустот. Что ж дальше? и пальцы проходят свободно сквозь полую вечность – не там ли, бесплотна, струится душа и время цветет? Не там ли, где запах тончайших болот почти не присутствует в девственных чащах, где наистерильнейших помыслов наших почти не касается бремя забот – не там ли последний романтик умрет?.. Вода зацвела, застоялась, застыла. Здесь больше не надо ни воли, ни силы, ни тайной свободы, ни прочих свобод. Здесь музыка льется и кровь мою пьет, как стебель кувшинки, связующий руки, обвившись вокруг… И нежданная, в звуке завяжется боль потому ли, что плод – в мучительной завязи нового знанья о мире до дна оголенном, до срама, до ямы, до судороги отрицанья… 1970–1971 «Для неродившейся души что горше похвалы?..» Для неродившейся души что горше похвалы? что порицания тяжеле? В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы – лишь брезжит еле-еле бесформенный комок на острие иглы… О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле? Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет – слабее крылий трепетанья прозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет, лишь ветра чувствует дыханье? На беспорядочном пути то крен, то поворот – не все ль равно? Зачем ей расстоянье? И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком, зачем в паденьи угловатом опору ищешь ты, как будто строишь дом из воздуха и аромата расплавленного меда над цветком… Но крыша, Господи, прозрачна и крылата! 1971 «О, расскажи мне о ничто…» О, расскажи мне о ничто в осколках глаз его стеклянных, где столько ягод на полянах, блестящих капель на пальто. Стекающих в твою ладонь минут, потерянных в слияньи… О, сколько ягод в смуглой длани мерцает, плещется, – но тронь губами – мокрое пятно. Вода, проникнувшая в поры. Разлуки, встречи или ссоры – одно касание, одно до влажной кожи, до руки пружинящей, но и прильнувшей, и глаз печальных блеск потухший, и всплеск невидящей реки… Февраль 1972 Черника Земную жизнь пройдя до половины… Перевод с итальянского Земную жизнь пройдя до середины, споткнулась память. Опрокинулся и замер лес, погруженный в синеву. Из опрокинутой корзины струятся ягоды с туманными глазами, из глаз скрываются в траву… Черника-смерть! Твой отсвет голубиный потерян в россыпях росы, неосязаем твой привкус сырости, твой призрак наяву. Но кровоточит мякоть сердцевины – прилипла к нёбу, стала голосами, с какими в памяти раздавленной живу. Октябрь 1971 Вишни Густо-вишневый, как давленых пятна ягод на скатерти белой, миг, обратившийся вечностью спелой, – прожитый, но возвращенный обратно! То-то черны твои губы, черны! Двух черенков золотая рогатка пляшет в зубах – и минувшее сладко, словно небывшее, где без остатка мы, настоящие, растворены. Мы и не жили – два шара дрожали, винно-пурпурные брызги потока времени – вишни раздавленной, сока, бывшего замкнутой формой вначале, полным, но влажным подобием сока, окаменевшего в вечной печали. Январь 1972 Виноград Влюбленные заключены в полупрозрачные шары огромных виноградин, попарно в каждой ягоде… Всеяден их жадный рот, и руки сплетены. Но в городе вина всего пьянее сны – сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен. Сферические вечера. В стеклярусных жилищах светотока уснут любовники, обнявшись одиноко, обвитые плющом от шеи до бедра… Но в городе – во сне уснувшего Петра змея впивается в расширенное око. Чем зрение не виноград? Когда змеиное раздвоенное жало внутри зеленых ягод задрожало, когда вовнутрь себя вернулся взгляд – он только и застал, что город-вертоград растоптанной любви, копыта и канала. Лишь остовы на островах! Их ребра красные подобны спящим лозам, их лица, увлажненные наркозом, их ягоды блаженные в устах раздавлены. Текут на мусорную землю. Но светел шар небесного стекла, и времени прозрачная змея влюбленных облегла кольцом небытия. Март 1972 |
