Пейзаж Дачного Тяготит ли присутствие чье-то, или ты переносишь вовне камень сердца. И камень-болото под ногами скрипит. Ледяная работа быть вдвоем, словно сложен вдвойне. Среди вмерзших кварталов равнины обезлюдела, стала во льду тень двукрылая, тень двуединой камень-птицы, летящей на юг воробьиный, но летящей не двигаясь, не шевелясь на лету. Ноябрь 1971 Обводный канал
Сумерки. Дождик частит. Тусклые вспышки на черном. Тускло зрачок твой блестит, влагой ли, злобой налит, духом ли тронут тлетворным свалок, каналов, обид. Взглянешь – спешит, отходя в тень запредельного дома, с шумом смешаться дождя, копотью стать невесомой – пуганый путник, погромов и революций дитя. Или опустишь глаза – вздрогнешь. Вертится в канаве красного света фреза, тьму и грызет, и буравит… Октябрь 1971 В Екатерининском канале Словно еще не построен – еще только брезжит в уме умершего архитектора – зыблется в желтом канале шестиколонный ребенок, дитя щегольства и печали, каменнолицее чадо, в зеленой зачатое тьме. И, наклонясь над водой и вплетаясь в орнамент перил, частью чугунной решетки внизу обретаясь, вижу, как некогда зодчий стоял, и струясь, и шатаясь, над повторением зданья, которое сам повторил, взявши за образец особняк италийского князя, виденный смутно в покинутом детстве, на дне… Все – отражения, Боже, и все, искажаясь во мне, так же относится к жизни, как цепи-гирлянды на вазе гипсовой – к розам живым, к розам, какие стоят на подоконнике дома в незримом стакане, в подозреваемом только стекле среди брызг и мельканья отблесков стекол, пронзающих зыбкий фасад… Январь 1972 Канал Грибоедова И праздник мусора. И мутный праздник бреда. И воскрешенье камня в желтизне канала имени страдальца Грибоеда, канала с небом мусорным на дне. Не год ли был грибной? не год ли был как дождик, что верх и низ, вершина и дыра в тебе теперь тождественны, художник промозглого гусиного пера? В торжественной игре окаменелых дымов с грядой камней струящихся не ты ль на двойников туманный поединок глядишь, писатель, обращенный в пыль? Не я ли здесь дышу той зеленью и пылью, той смесью пыли и воды, что в имени твоем грибного изобилья босых ступней оставила следы? Скрипят промерзлых волн дощатые колеса, и робкий реденький снежок в белесом сумраке летит простоволосо – пунктир, прочерченный легко, упавший косо… На саван-день положенный стежок. Февраль 1972 Невский мыловаренный завод Повеситься на стыке двух культур поможет мыловаренный завод, чьи окна тускло смотрят на Неву, чей, вывалясь, язык багров до синевы. 1970 Предвестник Кто он? пыльных дворов недоносок? или улиц довесок пустых? вдоль забора мелькающих досок прогремел и затих. Потонул за углом в подворотне, в ящик мусорный, может быть, слег… Кто он – бомж или казни Господней первый камень, залог? Сентябрь 1972 Лимфа Медленно течет полуденная лимфа. Бледен сок броженья наугад в пепельных углах и закоулках лимба, по кошачьим трупам и прутам оград. С нимфой приоткрытой сходится философ у помойных баков для бесед об устройстве смерти, о судьбе отбросов, о велосипедном цикле-колесе. Обод полусплющен. Выломаны спицы. Из опустошенного ведра, словно из глубоко вдавленной глазницы, выпадает с грохотом дыра. Май 1974 Никольский собор Две сдвоенных колонны Никольского собора отнял фонарь у мглы… Мой дом бело-зеленый, тебя все меньше – скоро ты станешь каплей света на острие иглы. Душа уйдет, одета в свое ночное бденье опущенных ресниц, как будто вправду где-то – высоких свеч движенье, теней косые крылья на желтых пятнах лиц… В бессмысленном усильи пошевелиться – этак бывает лишь во сне – лежал я смертной пылью, скопленьем черных веток, душа во тьму клонилась, но тихо было мне. И все, что прежде снилось, текло в провал бездонный глухого ноября… Всего-то сохранилось: две сдвоенных колонны при свете фонаря. Ноябрь 1971 |
