Бени-Гасан В Бени-Гасан цвели, качаясь, птицы, ползли туманные цветы… Раскрашенными стенами гробницы Египет огражден от моря пустоты. Просторен дом Египта, и огромны его цари, но сомкнуты их рты. Здесь низ молчания, здесь ниша немоты, здесь музыки и слова дом загробный. В Бени-Гасан, на западных лугах, прозрачная пасется пища, текут слепые лодки наугад, лишь белые цветы скребут когтями днища, лишь птицы безголосые висят над собственными черными тенями… Таков Египет, странствующий с нами, – тень жизни, а не жизнь, тень сада, а не сад. Да, такова страна, сомкнувшая пред смертью свои границы, стены и леса, – в ней каменеют голоса, и эхо в каменной гробнице – милосердье. Март 1972 Процессия
Бойтесь Шу, приходящих с севера Кун-цзы Повороты лестницы беззубы… В царстве Шу, куда спускаемся одни, факелов кричат мятущиеся птицы, монголоидные медленные губы чуть раздвинуты улыбкою безлицей нам навстречу в каменной тени. В царстве Шу, куда спускаемся все глубже, тошнотворный корчится бензин, дышат маслянистые озера… Впитываясь, голос мой заглушен плеском стен и отблесками хора, доносящегося глухо из глубин. Что лепечешь ты об эллинской орхестре? Здесь не в белое одеты голоса. В государстве Шу из трещин узкоглазых струйки тянутся удушливого газа к закопченным сводам, и в глаза молоко младенческое льется… Вслушайся – и тоже станешь камень, станешь множественный гул, В тайном Шу, присутствующем всюду, времени прозрачно протеканье по губам смеющегося Будды, в пляске пламени смещающихся скул. Задыхается спеленутое чадо, обнято крылом чадящего огня, дымом черных палочек Тибета… Опускаемся все ниже – и не надо ничего уже – ни воздуха, ни света, Кажется, что Я свободно от меня. Опускаемся по лестницам осклизлым. Бесконечна вереница – но взгляни: как похожи наши лица и движенья. Жизнь моя, дробимая на жизни, новый человек – лишь новое мгновенье, исчезающее в каменной тени. И когда я обращаюсь, он прозрачен, потому что обращается ко мне, потому что поглощаемые оба счастьем Шу, всеобщим, – не иначе – видим только всепрощающую злобу – там ребенок улыбается во сне. Сентябрь 1972 «С вопроса: а что же свобода?..» С вопроса: а что же свобода? до воя, до крика: «Я свой!» не время прошло, но природа сместила кружок меловой. Во весь горизонт микроскопа, страну покрывая с лихвой, стеклянная капля потопа под купол высоко взяла вопрос, нисходящий на шепот, прозрачней и площе стекла. Лицо ледяное приплюсну: что было? какого числа? Известное только изустно по клочьям, по ломким листам в кружках, сопричастных искусству, в губах, сопредельных устам, – известное лишь белизною название времени – храм – пространство займет речевое и костный состав укрепит где известью, где и слюною – но схватит. Но держит. Но спит единство тумана и кровли, шрифта и поверхности плит надпамятных. Ты обусловлен подпольем. Ты полночь письма, при свете вечернем торговли, при гаснущем свете ума ты спрашиваешь у страха, какая грозила тюрьма подпольному зренью монаха – слепца монастырских ворот? катилась ли под ноги плаха отпущенному в расход у липкой стены подвала, где сточная слава ревет? Тогда и спроси у кристалла, что в горечи был растворен: где точка твоя воскресала, Ноябрь 1975 Радуга Ангел радуги Душа распадается на семь отдельных цветов. И смерть не с косой, а скорее похожа на призму. И если по радуге движемся – каждый сорваться готов. И мост невесомый под нами трепещет, провиснув. Когда семисвечник стоит о семи языках, семью ли тенями тогда обладает молитва, и если под нами река и дрожит, и сверкает, как бритва, и музыки семиголовый младенец в руках – спасет ли тогда от падения плач его чистый? удержится ль шаткая досточка дольше на миг? Иль, распадаясь, душа и единый утратит язык, подобно ребенку, что вырос в семье атеиста? Иль, распадаясь, душа исчезает, и лишь над рекой ты радугу видишь, ты музыку слышишь слепую – вчера отошедший, вчера отошедший тоскует, но не по тебе ли, живущему с немоязыкой тоской? 1971 |
