Летописец От сотворенья мира скудных лет шесть тысяч с хвостиком… Итак, хвостато время. Как пес незримый ходит между всеми. Шесть тысяч лет, как дьяволово семя взошло тысячелистником на свет. И наблюдая древнюю игру малейшего худого язычка чадящей плошки с тьмою, чьи войска пришли со всех сторон, свалились с потолка, прокрались тенью к белому перу, запишет летописец в этот год, обильный ведьмами, пожарами и мором, желанное пророчество о скором конце вселенной. Трижды крикнет ворон. Запишет, Господи, и счастливый умрет. Шесть тысяч кирпичей связав таким раствором, что крыса времени (творение ничье) источит до крови пещерное зубье, кромсая стены, – инобытие приимет глина, ставшая собором, где в основаньи – восковой старик, истаявший, как свечка в добром деле, как свечка, утром видимая еле, как бы внимательно на пламя ни смотрели глаза, каким рассвет молочный дым дарит. Февраль 1972 Инок
Как далеко спокойная аскеза святого на скале. Березовая кровь сочится из надреза на призрачном стволе. Как зелен сок исторгнутой из тела, родившейся во мгле молитвы Господу – единственного дела, что держит на земле. Он подымает черные ладони, лицо его – в золе. Вокруг него – огня бушующие кони. В насилии и зле история течет – но время на иконе есть инок на скале. Я, Господи, стою, и губы мои влажны от сока или слез! Возьми же голос мой, возьми же мой протяжный прозрачный лес берез… Май – июнь 1972 Приближение лица Изборожденное нежнейшими когтьми лицо приблизила. – Старуха! Кто именем зацеплен меж людьми, имеет преимущество для слуха и зрения. Учебники имен звучат наполненно и глухо, как будто говорящий помещен в пивную бочку и оттуда вещает окончание времен, под обручем тучнеющее чудо. Мой слух наполнен будущим вином, мой ветхий слух насколько можно чуток, все имена сошлись. И в семени одном уже бушует лес, уже мертвеет осень. Но разве мы в истории живем – мы, лишь местоименье при вопросе, – живем ли вообще? Она сама, как поле в бороздах, засеянное озимь, приблизилась. Нагрянула зима истории. О, старчество ребенка на льду реки фламандского письма! Он безымянней дерева. Так тонко его сознанье с небом сплетено, что рвется и скрежещет кинопленка, цепляясь за историю кино, – цитируя, когтя и возвратясь к истоку, находит камеру, входящую в окно, находит позу, нужную пророку в его профессии предречь фронтальный поворот к востоку. Он безымян. Его живая речь окружена зимою. Словно бочка, он полон речью внутреннею: лечь лицом в сугроб (я только оболочка для жара тайного!) и слушать, как шипит, как тает снег, потеплевает почва. Но встал, отснят. Переменился вид с такой поспешностью, что не осталось веры. Что ни сказал бы – как не говорит. Горящий куст (на горизонте серой равнины речи) как бы ни пылал ничто не превышает меры, не прибавляет имени к телам! Ничто не имя и никто не имет. И я – от «мы», разбитых пополам, осколок мыслящий. Когда она придвинет лицо, исполосована когтьми, что мы? – я спрашиваю – что сегодня с ними? Все историческое – вот оно – сними! Живущие вне ряда и вне рода одной любовью, кажутся детьми и третьего не достигают года. Декабрь 1975 Подтверждение образа О да, по златокованым волнам соломенная лодка государства влачится с глиняными сонными гребцами. О да, и моря позлащенное лекарство, больным Петром предложенное нам, испили мы, как вышли озерцами, каналами, протоками в залив. И вот скребут по дну, по золоту сырому дырявых весел темные протезы… Страна-галера волоком влекома, бессильно весла опустив… Над нею облако – душа ли, антитеза? Страна-сороконожка, своего касаясь перевертыша-подобья, ползёт куда-то, лапами суча… Среди гребцов игрушечных – холопье лицо мое. Плывем. Движенья торжество. И море плавится над нами, как свеча. Апрель 1972 Хор
Многоярусный хор на экране в одиноком эфире влачит песню-глыбу, тоску пирамид и песков золотое шуршанье… Как невнятны слова-египтяне, как бесформенны всплески харит! Над казенной армадою глоток – только лотоса хрупкий надлом, только локоть, мелькнувший тайком, только шелест соломенных лодок… Но военный Египет пилоток – наша родина, поле и дом. Да, я слушаю пенье базальта и в раствор многотысячных губ, в бездну времени, в море асфальта с головой погружаюсь, как труп. Лишь бессмертник-душа, в похоронный вплетаясь венок, по течению черному песни течет на восток. – Государь ты наш сирин! пес-воитель и голос-шакал! Хор в бездонном пустынном эфире пел над падалью, пел – не смолкал. Март 1972 |
