«Фарфоровая музыка раскроет…» Фарфоровая музыка раскроет полупрозрачные, как пламя, лепестки, и в мир пастушечий, без крови и тоски, в поля, завороженные игрою теней в траве, что ярки и легки, – туда, в леса искусственного строя, туда, где счастливые наши двойники, как в перевернутом бинокле мы с тобою, от нас, живущих копотью земною, отделены стеклом и далеки, – туда нас впустит музыка, в иное, но бытие, в разумный век покоя, что кровью изошел, что порван был в клочки, что глиной стал, как станет все живое, – но обожженной глиной – голубою и белой глиной, чьи бесценны черепки. 1971 «Незаживающий повтор…»
Незаживающий повтор лежит на всем, чего касаюсь улыбкой-судорогой. Угол полуопущенного рта – вот край молчания, когда неслышный хор подводит здание под купол, кладя на губы тень перста. Тогда с годами все трудней, над каждым звуком задыхаясь, дается слово. Но заменой – раскрытье озера, ладонь, к лицу приближенная. В ней рисуют высохшею пеной, рисуют холодом и льдом Сентябрь 1974 Обращение Все обращения в стихах текут, как дымы, сквозь темные дома, и скверы, и мосты… И то безлицее, то тютчевское «ты» – не женщина, не друг, но слушатель незримый, одно живое ухо пустоты. О чем, неважно, говорить, но говоренье стихов – лишь к одному обращено, кто сердце есть вещей, и око, и окно, кто, словно зеркало, свободен в проявленьи… Он и дыханье примет, как пятно. Июнь 1972 «Во дни, когда стихам и странствовать и течь…» Во дни, когда стихам и странствовать и течь, в те дни, когда стихов никто не спросит, и в эти вечера – скорее бы их с плеч! – когда едва слышна и обмелела речь, лишь серебрится слабо… Как выносят молчание две полости ушных? Не море ли шумит, как в раковинах, в них? И в эти дни, да и в иные дни стихи живут как шум – то громче, то слабее. Что нам до них? Касаются ль они до нашей жизни, спрятанной в тени иль явленной, как висельник на рее? Какой размер раскачивает тело, хлопочет в парусине грязно-белой? Прекрасный? Да. Свободный? Да. Плывет над фосфорической похлебкой океана мерцающих созвездий хоровод, чуть видимых сквозь пар, касающихся вод ступнями легкими из света и тумана… Настолько разве призраки бесплотны или стихи, когда они свободны ото всего, что в нас погибшего живет. Осень 1971 Композиции «Вечен Бог, творящий праздник…» Вечен Бог, творящий праздник даже смертию своей. Умирает соучастник, ученик его страстей. Но цветами воздух полон! Между стеблей заплетен свет с веселым произволом, с телом гибким и глаголом жизнью связанных времен. 1973 Удлиненный сонет (воспоминание о «Воскресных облаках») Людского хвороста вязанки. Мне пора давным-давно с толпою примириться и самому в себе толкаться и толпиться, да и душа созрела для костра. Но встретится лицо – не то, что лица. Придвинется Лицо – что в озере утра всех серебристых рыб влюбленная игра, всех солнечных колес сверкающие спицы. Тогда-то и себя увидишь, но вдвоем: над озером струится светлый дом, его зеркальный брат на круге зыбком замер… Один во множестве и множество в одном – два одиночества, две силы движут нами. Меж небом в озере и в небе небесами есть как бы человеческий проем. Весна 1972 Музыкальные инструменты в песке и снеге «Истерзанное истерией…» Истерзанное истерией лицо в потоке лиц подобно рваному платку. Глоток покою бы, обрывок певчих птиц, и чтобы тихие струили ладони – ручеек горячего песку! Струя колючая песчинок – на шею и на лоб, на полусомкнутые веки… Не говори: народ на улицах – но рынок! но суховей и сахарный озноб. Одно лицо, и то прозрачно, как в аптеке прилавок с пузырьками. Одно лицо, и то сопровождаемое запахом лекарств – одно живет Лицо, но рваными кусками, но сыплется песком в бетонное ничто, в нечеловеческую прорву государства! Июль 1972 В больнице Тесемки рубахи больничной нездешней рукой теребя на горле – увидишь себя надломленной веткой масличной. И ржавой качаем рекой, двусмысленный емлешь покой. Покойнее, чем униженье клеймом на подушке твоей, – качание тысяч ветвей над ямой головокруженья. Скрип форточки. Звякнувший шприц о столик стеклянных сестриц. Безлюдней, чем в общих палатах, вместилищах серых белья, библейская роща твоя и крики деревьев крылатых о братстве лежащих рядком, о сестринстве с красным крестом. Добавь – с милосердием… В омут с тупым ожиданьем гляди, где листья кружимы. Кишат на груди казенные черви тесемок. И ржавые пятна сорочки твоей земли замогильной больней. Февраль 1973 |
