И вот он, самый неловкий момент, когда-либо зафиксированный: мы с Эмметом наедине в кабинке, лицом к лицу, но не смотрим друг другу в глаза.

Я тянусь за водой и делаю глоток, глоток, глоток.

Эммет проверяет свой телефон.

Я оглядываю оживленную кухню, пытаясь понять, работают ли они уже над нашими бургерами или мы еще долго будем сидеть здесь, в чистилище.

— Полагаю, мне следует начать с извинений.

Я удивленно смотрю на него в ответ.

— Ты полагаешь?

Он выдыхает, как будто раздражен, а затем откидывается на спинку стула, изучая меня.

— Я сожалею о том, что сказал тем вечером.

— Это… порядочно с твоей стороны.

— Да, но будь уверена, что «порядочный» — это не то слово, которым меня часто характеризуют.

— Без обид, но я понимаю почему. Ты действительно воздвиг стену, не так ли?

— Это не стена. Это то, кто я есть. — Его голос тверд, как камень.

Если бы я была умнее, то действовала бы с осторожностью, но этот разговор настолько честный и редкий, что не хочу отступать сейчас. Кроме того, до сегодняшнего вечера я уже смирилась с тем, что никогда больше с ним не заговорю. Мне кажется, что я ничего не теряю, если продолжу идти по этому пути, даже рискуя обидеть его.

— Это… прискорбно.

Его короткий смешок прерывается покачиванием головы. Он снова спокойный.

— Какие бы проблемы ни были у меня с твоей матерью, это не связано с тобой. Я больше не буду смешивать эти два понятия.

Даже спустя столько лет в его словах звучит гнев, и я не могу не спросить.

— Так ты действительно веришь, что моя мать была причиной развода твоих родителей?

Он вздыхает и оглядывает комнату, как будто эта тема слишком тяжела для обсуждения, особенно в такой обстановке, но я затрагиваю этот вопрос, и теперь он вынужден отвечать или игнорировать меня. Он так долго думает над этим, что я пожимаю плечами и уже собираюсь перейти к заполнению тишины разговорами о гамбургерах, картошке фри, еще о чем-то, но тут он удивляет меня.

— Фредерик Мерсье сложный человек. Большинство людей не захотели бы сидеть напротив него в зале заседаний, не говоря уже об обеденном столе. Мое детство было, мягко говоря, интересным, и единственное утешение я находил в объятиях моей матери. Она была щитом от моего отца, хотя должен внести ясность: он не был жестоким, по крайней мере, физически. Тем не менее в детстве я отождествлял счастье и покой с матерью, поэтому, когда мне было пять лет, и Фредерик объявил, что они разводятся, я был в ярости. Этот развод сломал ее.

— Мне очень жаль.

Он не принимает моих извинений, прежде чем продолжить.

— И когда три месяца спустя мой отец сказал, что женится на другой, я мог только предположить, что он хотел, чтобы эта женщина заменила мне мать. Вооружившись лишь тем, что узнал из детских сказок, я представлял себе эту новую мачеху так, как представил бы любого большого злого монстра: с оскаленными зубами, ядовитым укусом и длинными острыми когтями.

Его глаза, наконец, встречаются с моими, и за его взглядом скрывается конфликт, война.

— Но я так и не встретил Кэтлин. И не узнал, была ли она той злодейкой, какой я ее себе представлял. Мой отец женился на ней и никогда не оглядывался назад, по крайней мере, до тех пор, пока я не стал достаточно взрослым, чтобы быть полезным для его компании.

Сижу и слушаю его признание, пытаясь сопоставить его с тем, что знаю об отношениях моей матери и Фредерика. Она начала встречаться с ним, когда он еще был женат? Имеет ли это вообще значение сейчас?

Не создавай проблем раньше времени.

Трудно не смотреть на Эммета по-другому после того, что он мне только что рассказал, не видеть грустного, сердитого мальчика, похороненного внутри этого мужчины-зверя.

Я хотела затаить на него злобу, но это бесполезно.

Мы с ним похожи больше, чем я хочу признать. Наше детство не было одинаковым, но общая нить настолько задевает струны моего сердца, что все наши разногласия уже не кажутся такими уж важными.

— Простите, что я пропустил? — говорит Александр, пододвигаясь, чтобы занять свое место рядом со мной.

Эммет молчит, его темные брови нахмурены, когда он смотрит на переполненный ресторан.

— Ничего, — отвечаю я, избавляя Эммета от необходимости отвечать брату. — Просто… мило беседуем.

— Серьезно?

— Да. Теперь мы все можем быть одной большой счастливой семьей, — говорит Эммет с явным сарказмом.

— Я куплю нам всем одинаковые браслеты, — добавляю я.

Эммет смотрит на меня, и, хотя мы не протягиваем друг другу руки, но все равно кажется, что нам удается прийти к какому-то соглашению. Мы можем существовать вместе, быть вежливыми, и кто знает… может быть, со временем все изменится к лучшему.

Глава 28

Эмелия

В понедельник утром я с головой ухожу в работу. Приятно осознавать, что профессора Барклая нет в офисе и, следовательно, он не может отвлекать, и легко сосредоточиться, ведь в среду нам предстоит важная презентация. В то время как инженерные и архитектурные команды усердно работают над решением проблемы фундамента в Белл-Хейвене, команда по сохранению архитектуры трудится над каталогом материалов.

Мы далеки от того, чтобы учесть весь дом, но инженеры хотят получить обновленную информацию как можно скорее, чтобы иметь представление, с чем нам придется столкнуться, если мы планируем поднять эту громадину с земли для замены фундамента. В среду мы представим то, что у нас есть.

Наиболее важные элементы, которые необходимо учесть, это те, которые мы не можем легко повторить или заменить, по крайней мере, в такой степени, чтобы убедительно имитировать то, что уже существует в Белл-Хейвен. Например, на кухне есть большой эркер, состоящий из трех витражей, которые в сочетании образуют большую фреску. Мы знаем, что витраж выполнен студией Tiffany, скорее всего, самим Луи Комфортом, между 1905 и 1915 годами, поскольку стрекозы, изображенные на нем, выпускались стекольной компанией только в этот десятилетний период. Несмотря на незначительные повреждения, окна в основном сохранились в первозданном виде. По оценкам экспертов, в основном из Christie's и Sotheby's, если эти три панели будут выставлены на аукцион, то их стоимость превысит два миллиона долларов, а некоторые сомневаются, что они будут проданы меньше чем за три. Было бы нелепо, если бы они были повреждены во время работ по ремонту фундамента, и это лишь один из бесценных артефактов, которые мы пытаемся спасти в координации с другими командами в «Бэнкс и Барклай».

Во вторник вечером я задерживаюсь на работе почти до семи, дорабатывая детали своей части презентации. Мы передаем друг другу флеш-накопители, чтобы получить самые свежие файлы, и добавляем их в свои разделы по ходу работы. Это не самая эффективная система, и Хьюго постоянно ворчит, что мы застряли в каменном веке.

Льюис выходит из своего кабинета и запирает дверь.

— Эмелия, что бы ты ни делала, это, вероятно, не так уж важно.

— Так и есть, — заверяю я его, наклоняясь ближе к экрану своего компьютера, потому что мои глаза слегка затуманились оттого, что я весь день пялюсь на пиксели.

— Хорошо, тогда заканчивай и отправляй файл в типографию — он нужен им до 19:30. Не забудь.

— Не забуду, — говорю я, на самом деле не обращая внимания.

— Тогда иди домой. Поужинай. Отдохни.

Он не понимает. Я пока не могу сделать перерыв. На данный момент я не добавляю новый контент, а подправляю мелкие важные детали. Например, два слайда назад обнаружила картинку, которая не была идеально отцентрована по отношению к остальным, а в тексте, который Хьюго добавил сегодня, было две опечатки.

— Обязательно, — заверяю я его. — Во сколько я должна завтра забрать из типографии скрепленные буклеты?

— До восьми, иначе ты не успеешь на встречу.

— Поняла.

Он еще раз говорит мне идти домой, а потом уходит, и я остаюсь одиноким рейнджером в темном офисе, работающим в своей кабинке. Я просматриваю презентацию еще дважды, а затем отправляю ее по электронной почте в типографию к 19:26. Фух. Откидываюсь на спинку стула, обмякая от облегчения. Затем осознаю абсолютный беспорядок, который представляет собой поверхность моего стола, поэтому, прежде чем уйти, уделяю своему будущему «я» несколько минут на уборку. Некоторые обвинили бы меня в том, что я оттягиваю неизбежное.