Руки слегка дрожали. Я не знал куда себя деть и стоял, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на соседские двери, пока не услышал голос:

— Иду, иду, сейчас! Семеновна, это ты? Опять у тебя часы встали что ли…

Я снова вздохнул. Это было еще более волнительно, чем первый урок и первое свидание вместе взятые.

Проскрежетал замок, потом второй, лязгнула цепочка.

— Сейчас, Семеновна, потерпи… я тут забаррикадировалась сама знаешь от ко…

Дверь открылась. Седая маленькая женщина… моя мама взглянула на меня и время остановилось. В груди что-то переклинило, защекотало, сдавило. Ни жив ни мертв, я смотрел в ее большие, молодые, лучистые глаза и боялся шелохнуться.

— Мама… — сказал я. — Это я.

— Господи… — прошептала она, потом сделала шаг и обняла меня, а я ее.

Мы стояли с минуту в раскрытых дверях, потом она нашлась:

— Да что же такое, чего же мы тут стоим на сквозняке? Заходи, сын, домой. Давай… Раздевайся… Ты бы хоть написал, что придешь, что ты в городе, я бы… ай — она всплеснула руками. — Сейчас быстренько соображу! — Она осмотрела меня с ног до головы, кивнула и понеслась на кухню, запев какую-то песенку.

— Не надо колотить в колокола… — донеслось до меня. — … не надо только вешать но-са!

Я кивнул и улыбнулся.

Мама есть мама. Тут или там. Она всегда одна. Из кухни потянуло пирожками. Господи, как же я по ним соскучился.

— Руки мой и к столу! — донесся веселый голос. — Какой же подарок! Ты здесь!

Я смахнул навернувшуюся слезинку, открыл кран и намылил руки.

— Мне столько тебе надо рассказать! — услышал я сквозь шум воды. — Ты даже себе не представляешь!

Я кивал и улыбался зеркалу напротив.

— Кстати, помнишь золотые часы, которые ты выбросил давным-давно, я тогда ни одной детальки от них не смогла отыскать?

Я замер, прислушиваясь.

— Не поверишь, но они нашлись!

Запах пирожков дурманил мозг. Кроме «Джека Дэниелса» и одного рожка мороженого с утра я толком ничего не ел.

Тщательно вымыв руки, я вытер их сухим полотенцем, посмотрел на себя в зеркало. Ничего особенного, хотя в целом, надо признать, выглядел я неплохо. Худощавое лицо, легкая небритость, — главное, что мама не упала в обморок, чего, я признаться, боялся больше всего.

— Нам бы на Москву… пусть десять раз она неладна… — я запел свой любимый "Мумий Тролль" и, повесив полотенце на крючок, вышел из ванной комнаты, закрыл дверь и шагнул на кухню.

В этот момент мама и передернула затвор «Сайги».

Улыбка (точнее можно назвать ее лыбой) медленно сползла с моего лица. От неожиданности я не допел куплет и остался стоять с открытым ртом.

Черная точка дула смотрела прямо мне в грудь. В том что это настоящий карабин, я не сомневался. Нюх у меня был отменный: я даже чувствовал запах пороха. Из этого карабина совсем недавно стреляли, потом чистили ружейным маслом. Кто знает, этот запах ни с чем не спутает.

— Мама… — окаменевший язык плохо меня слушался.

Женщина слегка качнула дулом книзу, указав на табуретку возле стены.

— Медленно садись. Без резких движений. Дернешься, пристрелю.

Она говорила это совершенно бесстрастным голосом, не оставляющим даже намека на трактовку смысла сказанного. Она имела ввиду именно то, что говорила. Это была не шутка и не розыгрыш.

Стараясь двигаться плавно, я опустился на табуретку.

— Руки положи на стол.

Я выполнил приказание.

— Ты же не мой сын.

Я не уловил в ее голосе вопросительной интонации.

— Э…

— Мой сын ненавидит группу "Мумий Тролль".

— И все? — спросил я. А что еще я мог сказать в этой ситуации.

— Нет, не только. Мой сын не приходит без звонка. И без сообщения. Он пишет мне каждый день. А еще у него есть ключ. И дверь он всегда открывает сам. Всегда.

— Может… я потерял этот чертов ключ.

— Последний раз он терял ключ в шестом классе. Тогда он открыл дверь ножницами.

— Ножницами?

— Да, маникюрными. Он брал их на труды.

— А что на трудах можно делать маникюрными ножницами?

Дуло «Сайги» слегка качнулось. Женщина чуть-чуть, едва заметно улыбнулась.

— Они там шили. А девочки учились забивать гвозди. Рокировка.

— Понятно. — Я не знал, что сказать. И не знал, как себя вести и что говорить дальше. Нужно было быть самоуверенным безмозглым болваном, чтобы поверить, будто мать не сможет отличить своего ребенка от чужого. Но ведь я был не совсем уж чужим…

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Антон. Антон Андреевич Михайлов.

— Понятно. Кто тебя послал ко мне и зачем? И… где мой сын?

Я чуть не поднял руки, чтобы развести их в стороны и показать — мне это неизвестно, но вовремя сдержался.

— Я… не знаю. Меня никто не посылал. И где ваш сын, мне тоже неизвестно. Если позволите… у меня в заднем кармане джинсов фотография нашего выпускного класса, точнее моего класса и… другая фотография, тоже выпускной класс… но… другой. Сегодня утром я проснулся и обнаружил, что весь мой класс куда-то испарился и вокруг творится неизвестно что. С утра я пытаюсь понять, что вообще происходит. Вечером я был в гараже вашего сына и обнаружил фотографию своего класса. Настоящего класса. Посмотрите сами.

Не опуская ствола, женщина обошла меня, ткнула дуло в спину и вытянула из кармана сложенные вчетверо фотоснимки.

— Сиди, не оборачивайся.

Я услышал за спиной шуршание.

— И тут и там… вылитый он. Только на одной фотографии его ребята, я их всех узнаю, а на другой… кто это?

— Этой мой класс. Мой настоящий класс.

Некоторое время я слышал только ее дыхание. Двумя этажами выше говорил диктор в телевизоре, и я отчетливо разбирал слова:

— День знаний в нашем городе отмечался широко и с размахом. В этом году тысячи детей пошли в первый класс…

— Когда пропал ваш сын? — спросил я.

Женщина вздохнула. Я чувствовал, что в ней борются два желания: одно — сдать меня властям, может быть полиции или той службе, которую так боялся мужчина во дворе, и второе — поговорить.

Через десять секунд тягостного ожидания победило второе.

— Неделю назад. Вечером он заскочил на минутку, сказал, что нашел кое-что важное по работе, оставил какой-то пакет в своей комнате, выпил кофе, хотя кофе по вечерам он никогда не пил и ушел. Он сказал, что может отсутствовать некоторое время, и чтобы я не беспокоилась.

Три дня я не беспокоилась. На четвертый стала нервничать. Он не отвечал нигде. На пятый была сама не своя. Еще два дня провела как в тумане. Ходила к его квартире. И сегодня тоже.

Она снова встала передо мной, правда карабин опустила.

— Значит… — мои глаза округлились. — Вы меня видели?

Она кивнула.

— Видела, что мой сын в чужой одежде как ошпаренный выскочил из дома, зачем-то бросился через дорогу, забежал в крайний подъезд пятиэтажки, некоторое время он отсутствовал и я уже хотела подойти туда поближе, как подъехала полицейская машина. Тогда я поняла, что это наверняка за ним. Так оно и было. Его вывели, посадили внутрь и машина уехала.

— Это был я… в том доме раньше жил мой лучший друг. Одноклассник. На третьем этаже. Но когда я позвонил в дверь, вышла женщина и сказала, что никакого Петра Чайковского она не знает и никогда о нем не слышала. А потом она вызвала полицию и меня забрали. Все это звучит крайне нелепо. Простите, что я набрался наглости и пришел сюда, но… мне некуда было больше идти. Мама — единственный человек, которому я полностью доверяю. — Я покачал головой.

Я не собирался давить на жалость и все что я говорил было правдой. Наверное, поэтому через пару секунд я услышал глухой звук, поднял голову и увидел, что женщина поставила карабин к стене.

— После того, как начали проявляться отдаленные последствия ЦИБ, стало происходить много странных вещей. Нам никто ничего не рассказывает. Из телевизора уверяют, что вакцина работает хорошо, побочных реакций почти нет. Но… мой сын кое-что обнаружил…