Девица, и правда, оставшись одна, рыдала так, что слезы ручьями текли. Захлебываясь, с истерическими нотками в голосе.

— Я-а-а-а-а некрасивая… Страшная-а-а-а-а… Даже враги на меня не позарились. Сказали, что они не собаки, чтобы на кости бросаться-а-а-а-а, — ревела та, судя по голосу оказавшаяся родом то ли из под Волги, то ли из под Оки. — Никому я не нужна-а-а-а-а! И Великому [хану] не нужна была. Смеялся, как меня видел. Говорил, что больная, раз такая худая-а-а-а-а… Слуги даже на меня не смотрели. Деньги просили, чтобы лечь со мной. А где я деньги возьму? Все злющая Фатима-апа отбирала-а-а-а-а…

Дмитрий, глядя на нее, недоуменно покачал головой. Совсем деваха головой тронулась, походу, на фоне всего этого. Чего ревет? Про какую такую красоту? Радоваться нужно, что ее никто не трогает! Смеяться и танцевать, что ее разгорячённые мужики стороной обходят! Ведь, давно бы уже разложили прямо на этих камнях. Вот же, дура, баба. Пойми ее…

Улыбнувшись, он наклонился и осторожно приобнял ее. Ту чуть затрепетала в его объятиях, как пойманная птаха. Подняла черную головку и внимательно посмотрела ему в глаза. Чуть всхлипнула и сразу же затихла.

— Не реви, дуреха… Давай, рассказывай в чем сыр-бор? — успокаивающе улыбался Дмитрий, коснувшись ее волос. Они оказались мягкие, волнистые и одуряюще пахнущие каким-то цветочным ароматом. — Говори.

Он опустился на стоявшую рядом скамью и потянул за собой девушку. И впервые за много-много дней ему стало хорошо и спокойно. В душе на какое-то время погасло то сильное и причиняющее ему сильную боль пламя.

— Я же говорю… Некрасивая я, — всхлипывала она, размазывая подведенные хной глаза. От этого ее заплаканная мордашка с обиженной миной стала еще очаровательней. — Все мне говорили, что я не красивая. Я же все делала, чтобы поправиться… Мне Эльвира-ханум говорила, чтобы я ела много-много сдобных булочек, сладкой пахлавы и цветочной нуги. И я ела, много ела. Ела так, что живот болел, — жалуясь, она приподняла накидку. Обнажился аккуратный круглый животик, едва-едва заметный с симпатичным пупком, на котором алел крохотный рубин в серебряной оправе. Кожа атласная, с нежным светлым едва заметным пушком. И так ему захотелось провести по этой коже рукой, что он не выдержал. — Видишь, видишь, какой живот маленький! Совсем крохотный! — она обвиняюще ткнула пальцем в его ладонь, уютно устроившуюся на ее животике. — Я… очень-очень хотела быть похожей на Шивекяр-ханум, главной жены султана Ибрагима. У нас все хотели походить на нее… Знаешь, какая она была?

Дмитрий сделал глупость, отрицательно мотнув головой. Мол, не слышал про эту мадам. И сразу же нарвался на многословный и полный эмоций рассказ о красавице Шивекяр[5], любимице турецкого султана Ибрагима Первого, правившего Османской империей более полувека назад. Эта дама, задавшая образец красоты для османских наложниц на много лет вперед, имела не только чрезвычайно веселый нрав, но и весьма пышные формы. По свидетельству современников, при ее чуть выше среднего росте вес наложницы достигал ста тридцати — ста сорока килограмм. Имела очень характерное прозвище — «кусок сахара».

— Значит, сахарком звали ее… Как интересно, — время от времени вставлял Дмитрий некоторые междометия, поддерживая разговор. Руки же его блуждали в свое удовольствие, исследуя волнующие формы прильнувшей к нему девушки. — Очень интересно.

Когда девушка начала запинаться и устало зевать, Дмитрий решил подыскать более спокойное место. У дворца, разграбление которого еще только набирало силу, продолжать знакомство было не самой хорошей идей.

Он подхватил девушку и, улыбнувшись ей, повел в сторону одного из домов, что стояли чуть в стороне от дворца. Небольшой, двухэтажный, он напоминал крохотный теремок узорчатой каменной резьбой, красивой деревянной дверью.

Стоявший у дверей воин с мешком барахла у ног хотел было его остановить. Пришлось грозно шикнуть на него, чтобы свалил прочь. Репутация страшного колдуна не подвела: воина, словно ветром сдуло, даже мешок с награбленным добром забыл взять.

— Здесь переночуем, а завтра что-нибудь придумаем, — кивнул он на небольшую комнату, в которой все было перевернуто вверх дном. — Все лучше, чем на улице сидеть.

Дмитрий стащил в кучу пару ковров и накидал сверху пышные пуховые подушки, среди которых тут же и устроился. Через некоторое время под бочок к нему прильнула и бывшая ханская наложница. Как кошка долго ворочалась, немного толкалась, словно искала место поудобнее. Наконец, успокоилась и тихо засопела.

— А тебе я нравлюсь? — вдруг тихо спросила она, когда он уже начал подремывать. Ее головка оказалась у него на груди, а зеленые глаза почти у его лица. — Я не уродина?

Покачал головой. Мол, конечно, не уродина. Не поверила, поэтому пришлось подтвердить свои слова.

… Утром Дмитрий проснулся от того, что замерз. Открыл глаза и обнаружил, что его очаровательная соседка стащила на себя все одеяло. С головой в него запуталась, один носик только остался наружу торчать.

Хмыкнув, парень осторожно поцеловал этот носик. Именно так кутаться в одеяло любила и его супруга. Замотается, ничего ему не оставит. Он же когда замерзал, осторожно дул ей на носик или целовал. При этом она смешно морщилась…

Медленно, чтобы ее не потревожить, парень выбрался из импровизированной постели. Быстро оделся и вышел на улицу, где остановил первого же попавшего воина.

— В этом доме спит моя женщина, — высокий бородач понимающе заулыбался во весь свой щербатый рот. Мол, понимаем, господин, и полностью поддерживаем. Сами мы тоже не монахи. — Стой здесь и жди, когда я вернусь. Если с ней что-то случиться, в жабу превращу, — лицо у воина мигом посерело. Слава о Дмитрие в войске такая ходила, что нельзя было не поверить в эту угрозу. Действительно, превратить в жабу и через задницу надует. А еще хуже, если все это сделает наоборот: сначала надует, а потом в жабу превратит. — После надую соломинкой через задницу и в колодец брошу.

Оставив часового у дверей дома, Дмитрий побежал к шатру командующего. Судя по всему, время его в этом мире подходило к концу. Задание Сатаны выполнено, а, значит, пора ему отправлять в свой мир.

— К боярину, — сделав каменное лицо, буркнул он страже у шатра. — Ну…

Внутри был полумрак, поэтому пришлось чуть постоять у входа. Ждал, пока глаза привыкнут.

— Чего встал, колдун? Проходи, вина себе налей. Хорошее вино, гишпанское. Не какая-нибудь кислая гадость, — в самой дальней части шатра в своем любимом кресле полулежал Голицын. Лицо у него почему-то было весьма хмурым, хоты явных причин для этого не наблюдалось. — За тебя хочу выпить, — он поднял кубок, салютуя им парню. — Хоть ты и колдун и не божьего племени, но виктория лишь благодаря тебе случилась. Если бы не твои дьявольские придумки, умылись бы мы здесь кровушкой, как пить дать. За тебя!

Он залпом выпил вино и отбросил кубок от себя.

— Кто-то прогневал тебя боярин? — не выдержал Дмитрий, не понимая причины плохого настроения Голицына. — Виктория, победа же. Ханская столица пала. Крымское ханство покорено. Все закончилось. Тебя теперь в Москве с триумфом встречать будут, как раньше римских императоров.

Голицын чуть шевельнулся, лежа в кресле. Повернул голову в его сторону,и кисло улыбнулся, словно никакой победы и не произошло.

— Ха-ха, — негромко и грустно рассмеялся он. Кажется, даже с издевкой рассмеялся. — В Москве нас скорее не с лавровым венком встречать будут, а с терновым. Вдобавок, еще пики с пушками приготовят.

Насколько Дмитрий понимал, говоря про терновый венок, Голицын намекал на мученскую смерть Иисуса Христа. А тут ему, вообще, стало ничего не понятно. Причем тут терновый венок? Какие к черту пики и пушки в Москве? Голицын же герой! Он Крымское ханство раздавил, самого хана поймал и на цепь посадил! За Голицына теперь во всех церквях должны Богу молиться и осанну петь. Ничего не понятно!

— Ну и рожа у тебя стала, колдун. Страшная и глупая, как смертный грех, — боярин вновь грустно рассмеялся, показывая на парня пальцем. — На, прочти лучше, коли грамотный. Узнаешь тогда, в чем грусть моя…