— Воевода испрашивает высочайшего дозволения идти войной дальше. Хочет боярин Перекоп брать, а после иди на Бахчисарай, — закончил читать грамоту гонец.

Среди бояр же после слов о Бахчисарае наметилось шевеление. Некоторые даже переспрашивать у соседей начали, не послышалось ли им это. Ведь еще никогда русские войска не заходили так далеко на земли своего давнего врага, который десятилетиями разорял земли еще Московского княжества. У многих тут же ретивое взыграло. Повоевать захотелось.

— Что тут думать? И дальше воевать крымчака нужно…

— Разрушить Перекоп до самого последнего камня. Все сжечь.

— Как мы страдали, пусть и они похлебают…

— А коли османы полезут, им тоже юшку пустить.

Что про бояр говорить, если и у самого царевича Петра Алексеевича глаза огнем горели. Подросток едва не подпрыгивал на троне от возбуждения. Дай ему волю, прямо сейчас бы вскочил на коня и поскакал крымчака воевать. Мальчишка, что и говорить…

Когда в палатах стало особенно шумно, царевна Софья подняла руку вверх, призывая к тишине.

— Что Боярская Дума скажет? Должны ли мы дать свое дозволение воеводе Голицыну идти дальше? — раздвинула она губы в улыбке. Ответ на вопрос и так был понятен. Что из Милославские, что Нарышкинские, все новых побед желали. Глядишь, кому-нибудь из них после победы новые земли там пожалуют. Явно многих эта мысль грела.

-//-//-

Оказалось, все только начиналось. Поход против Крымского ханства продолжался, а, значит, и договор с Дьяволом действовал, со всеми отсюда вытекающими.

[1] Агоряне — в этот период расхожее наименование магометян и иных южных неправославных народов

-//-//-

В огромном походном шатре из чистого индийского шелка, баснословной стоимости, на застеленном коврами полу сидел по-турецки мужчина, одетый роскошные восточные одежды. Плотная туника, густо покрытая золотой вышивкой, облегала его туловище, спадая к коленям и закрывая их. Парчовые шаровары прятались в сафьяновых сапогах с серебряными набойками. По правую его руку лежали украшенные драгоценными опалами изогнутые ножны клинка, по левую руку — нагайка с ручкой из черного дерева.

Возраст Селим Герая, правителя Крымского хана, уже давно перешагнул возраст пророка, пусть будет благословенно его имя. Однако, несмотря на преклонные годы, он был довольно бодр и поражал силой своих членов. По-прежнему, как и в былые годы, с легкостью вскакивал на своего жеребца и сразу же кидал его в галоп. На охоте играючи бил птицу стрелой, выпущенной из тугого лука. Не забывал навещать и своих многочисленных жен, которые и в походе следовали за ним. Те, как рассказывают вездесущие служанки, с гордостью хвастались друг перед другом неутомимостью хана, его подарками.

— Хм… — сейчас же Селим Герай молча сидел и медленно раскачивался, напоминая собой взбешенную и готовую к броску пустынную кобру. Тяжелое, с присвистом дыхание, вырывалось из его рта. Рука нервно поглаживала рукоять сабли, чуть вынутой из ножен. — Я слушаю… Внимательно слушаю, — зашипел он в полной тишине, что давно уже висела в, забитом людьми, шатре.

Прямо перед ним, склонившись до самой земли, лежал молодой крымчак. Многие из стоявших позади воинов знали его. Его звали Али Хасан-бей, самый молодой тысячник крымского хана, его любимец и родственник по одной из жен. Неустанный покоритель женских сердец и владелец целого табуна из арабских скакунов. Именно ему было доверено встретить и разбить войско наглого и извечного врага ханства — Московского царства. Селим Герай, испытывая к нему особую приязнь, даже отдал по его начало целую тысячу янычар, подарок самого турецкого султана.

Но, разве можно было узнать некогда блестящего красавца с гордым взглядом воина в этом оборванце с затравленно трясущимися членами? Могла ли быть Али Хасаном эта подвывающая от страха развалина? И тем не менее это был именно он.

— Ну? — рука правителя дернулась сильнее и потащила из ножен клинок. От этого звука крымчак, лежавший ниц, вздрогнул всем телом и завыл ещё сильнее. — Не испытывай мое терпение, Али. Я жду правды…

По знаку хана кто-то из воинов, застывших у очага, со всей силы стегнул лежавшего нагайкой, раздирая его халат в тряпки.

— … Мой хан… Мой хан… Пощади… Клянусь Всевышним, я сказал чистую правду, — прохрипел бывший тысячник, вскидывая обожженные до черноты руки. — Там были иблисы[1]…Я не вру, мой хан! Только дьявольские иблисы способны сотворить такое… Река, вся река, вода горели, словно были из самого сухого хвороста или лучшего порохового порошка. Даже песок по берегу обжигал огнем. Подойти было невозможно… Мои воины бросали раскалившиеся доспехи, сабли. Только ничего не помогало…

Он протягивал вперед руки с глубокими ожогами. Задирал на коленях остатки шаровал и показывал черные проплешины на ногах.

— Огонь был везде… Некоторые отчаявшиеся глупцы пытались бросаться в глубину, но сразу же выскакивали. За мгновения они превращались в обугленные головешки, — по закопченному лицу мужчины катились капли слез. — Все, все сгорели… Воины, повозки, лошади… Я бросился к своему скакуну… Я стегал его камчой, стегал, что было мочи… Он понесся, как ветер, а я его все стегали стегал… — слезы нескончаемым поток лились из его глаз. — Стегал, пока он не упал.

Селим Герая поднялся на ноги. Подошел к рыдающему тысячнику и с нескрываемым презрением посмотрел на него. Точно такие же взгляды бросали и остальные воины, что стояли вокруг. Для всех них он уже умер. Настоящий воин так себя не может вести. Он не может рыдать, как женщина. Его удел сражения, его пищи — кровь врагов. И смерть настоящий воин встречает, как и подобает, с радостным хохотом, что убил великое множество врагов и сможет с честью встретиться с создателем.

— Ты шакал! — смачно харкнул правитель, на валявшегося в ногах крымчака. С силой пнул, переворачивая того на спину. — Ты позор всех нас! Бросил своих воинов, испугался врага и не смог встретить смерть так, как подобает настоящему воину! — вновь с презрение плюнул. — Но стократ хуже другое. Ты, собачий сын, прячешь свой стыд и страх за ложью! У тебя даже нет смелости признаться в своем страхе! Твои воины погибли от твоей собственной глупости! Не смог даже поджечь степь, как следует! Сами сгорели от своего же пожара. И теперь рассказываешь мне о джинах⁈

Для него, глубоко верующего человека, все было ясным, как день. Его молодой ставленник, которому он доверял, как самому себе, оказался лишь лжецом и напыщенным болваном, не способным даже правильно пустить огонь по степной траве. Такому не место среди воинов великого ханства.

— Хотя бы пусть умрет, как подобает степному воину, — бросил Селим Герай своим воинам, тут же схватившим лежавшего мужчину за шкирку и потащившим его к выходу. Там ему сломают хребет и живого бросят в степь, чтобы ночные хищники довершили начатое. Именно так наказывал трусов и глупцов еще великий потрясатель Вселенной, сам Темутджин.

-//-//-

У холма по тропе, протоптанным бесчисленными гуртами овец, устало брела босоногая женщина. Ее плечо оттягивала холщовая сумка, тянувшая тело к земле. Время от времени он нагибалась и поднимала очередной высохший кизяк, чтобы положить его в суму. Рядом топтался чумазый малыш, крепко цеплявшийся за край ее туники и с гуканьем тянувший куда-то в сторону.

— Не шали, Керай. Маме и так тяжело, — она ласково потрепала сына по лохматой темной шевелюре и тяжело опустилась не землю. Устала пока собирала кизяки. — Тоже устал? — малыш плюхнулся на попку рядом с ней и черными глазенками уставился на нее. — Вот, держи, — покопавшись в кармане безрукавки, она достала подсохший кусочек подсоленного хлеба и протянула ему. — Знала, что канючить будешь, — тот сразу же вцепился ручонка в хлеб и тут же начал им хрустеть. — Кушай, кушай… Будешь сильным, как твой папа… Скоро прогонит злых русских и принесет нам много-много подарков. Хочешь подарки? — малыш грыз корочку, никак не реагируя на ее слова. Кусок подсоленного хлеба для голодного мальчишки был сейчас самым лучшим подарком. — … Обещал пригнать двух или даже трех рабов. Будут работать… Еще привезет парчи, шелка… Серебряные браслеты, — женщина уже не смотрела на сына. Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, в сторону холмов, откуда, как ей думалось, и должен был прийти с богатой добычей, ее муж, десятник ханского войска. — И больше никогда не буду собирать эти проклятые кизяки…