Он достал кошелёк, вынул оттуда несколько банкнот и вручил Андрееву.

— На лабораторных животных и сопутствующие расходы, — сказал Саша. — Здесь сто рублей. Не будет хватать — я на связи.

С деньгами, несмотря на расходы на воскресные школы и возврат долга Гогелю, проблем не было. Капало понемножку со всех мелких бизнесов, а накануне пришли первые пятьсот рублей от Крестовникова, запустившего производство шампуня.

До двадцатого ноября Саша открыл ещё три воскресные школы: на базе Пажеского и двух Кадетских корпусов. Узнав, что Саша сам не преподаёт, папа́ отнёсся вполне благосклонно и даже написал записки к директорам с предписанием по воскресеньям предоставлять классы для народных школ.

Клочки бумаги, украшенные государевой подписью, обладали совершенно волшебным действием и открывали все двери.

Тем временем папа́ запретил обсуждение крестьянского вопроса. То есть вообще. Никаких публикаций. Саша только вздохнул.

А 23 ноября в Петербургском университете начал читать лекции профессор Николай Иванович Костомаров, и студенты встретили его рукоплесканиями.

Репринтные издания Костомарова Саша читал в Перестройку, и они ему нравились, ибо были историей людей, а не масс. Это были брошюры толщиной меньше сотни страниц, зато формата А4. В минималистском красно-бело-чёрном оформлении. Про Ивана Грозного, Михаила Романова, царевну Софью и царевича Алексея Петровича. Серия называлась: «Российский летописец».

Сашу подмывало спросить не собирается ли папа́ разогнать Питерский универ за овацию Костомарову, но он остановился на более потиткорректном варианте.

— Сегодня петербургские студенты аплодировали профессору Костомарову, — сказал он. — Можно мне на его лекции походить?

— Август Фёдорович говорит, что ты и так загружен, — возразил папа́.

— Для меня это развлечение, а не работа, — сказал Саша. — Мне же не надо будет сдавать экзамен по Костомарову. Я хочу понять действительно ли он так хорош и, возможно пригласить почитать лекции в моих школах.

— У тебя Грот есть, — заметил царь. — Школах? Ты собираешься просить профессора читать лекции для народа?

— А почему нет? Если они слишком сложны, я откажусь от этой идеи.

— Знаешь, почему на самом деле аплодируют Костомарову?

— Думаю, что это продолжение Казанской истории. В знак солидарности с исключёнными казанскими студентами.

Саше очень хотелось прибавить «ну, я же говорил», но он сдержался.

— А про Кирилло-Мефодиевское братство ты не слышал?

— По крайней мере, не помню.

— Не удивительно, это история сороковых годов. Было такое тайное общество. Мечтали о славянской федерации. Ты ведь насмехаешься над панславизмом?

— Я в него не верю, — уточнил Саша.

— Так вот, они считали, что в состав всеславянской федерации должны войти Россия, Украина, Белоруссия, Польша, Чехия, Сербия, Хорватия, Моравия и Болгария. Высшая законодательная власть должна была принадлежать двухпалатному сейму. Исполнительная — президенту.

— Я тоже за двухпалатный парламент, — сказал Саша, — а назови хоть груздем. Сейм — так сейм.

— А знаешь, где они планировали устроить столицу своей федерации? — поинтересовался царь.

— Никак в Варшаве? — предположил Саша. — Судя по сейму.

— Не так радикально, — усмехнулся царь. — В Киеве, Саша. В Киеве!

— Довольно логично для славянофилов, — заметил Саша. — Типичное для них увлечение Киевской Русью.

— Это не всё, — сказал царь. — Особую роль в своём союзе они прочили украинскому народу, который, по их мнению, унаследовал от казачества свободолюбие и приверженность демократии. И пропагандировали естественно свободу, равенство, братство и бессословное общество.

— Ну, и что? — спросил Саша. — Пока я вижу только клуб по интересам. Сколько их было человек?

— Около двенадцати, — сказал папа́.

— О, да! — усмехнулся Саша. — Великая сила! Как только устояла российская монархия!

— Не иронизируй. Революции начинаются с подобных «клубов по интересам».

— Папа́, я отказываюсь видеть какой-либо криминал в любой организации, даже тайной, если только они не делают взрывчатку, не скупают оружие, не организуют повстанческие отряды и не готовят убийства политических и общественных деятелей. Не было такого?

— Не нашли. Утверждали на допросах, что собирались добиваться всего путем реформ. По крайней мере, Костомаров.

— Тогда вообще не за что упрекнуть, — заметил Саша. — Салонные разговоры. Сослали всех? Или сразу на каторгу? Не расстреляли, надеюсь?

— Не расстреляли, — поморщился отец, — на каторгу тоже не отправили. В основном, сослали. Иногда после крепости. Костомарова — в Саратов. Тараса Шевченко отдали в солдаты.

— Понятно, — кивнул Саша. — Надеюсь ты всех простил?

— Все вернулись, — уклончиво ответил папа́. — А Костомарову по ходатайству Ковалевского теперь разрешено преподавать.

— Ковалевского? Это радует. А то он упал в моих глазах.

— Саша, ты ведь не просто так просишься на лекции Костомарова? — спросил папа́. — Ты видел его в будущем?

— Я читал его книги. Просто очень известный историк. После третьей революции его работы были практически запрещены, пока не наступила оттепель накануне четвертой революции, после неё их снова начали массово издавать. Кирилло-Мефодиевского братство практически забыто, по крайней мере, я о нём не слышал.

— Ну, ладно, — смирился царь, — походи на лекции.

— А как насчёт Казанских студентов? — всё-таки спросил Саша.

— Они могут перепоступить, куда хотят, — поморщился царь. — Но восстанавливать в Казанском университете мы их не будем. Они знали, на что шли.

И Саша пожалел, что не успел построить университет на базе школы Магницкого. Он бы принял без экзаменов.

На лекцию Костомарова Саша затащил Кропоткина.

Профессор имел высокий лоб, зачесанные на сторону волосы, круглые очки, усы и бороду. Носил небольших размеров хорват под воротником сорочки и гражданский сюртук.

Читал Николай Иванович тихим голосом, изрядно шепелявил и произносил слова на украинский лад. Но был настолько воодушевлён предметом, настолько погружал слушателей в атмосферу описываемых событий, что это почти не мешало. Он неподвижно стоял на кафедре, но смотрел не на слушателей, а куда-то вдаль, словно воочию видел то, что описывает.

Лекция была как раз о Грозном и мерзости тирании.

А 27 ноября произошло событие, которое отвлекло Сашу и от Костомарова, и от его лекций. Вечером он получил записку от Константина Николаевича.

«У Николы лихорадка с рвотою гастрического свойства», — писал дядя Костя.

Саша сначала не придал письму должного значения и в ответной записке пожелал кузену выздоровления.

Но на следующий день Константин Николаевич прислал ещё одну записку: «У Веры то же самое. Они весь день в постели, у Веры сильный жар».

Саша пожелал выздоровления и кузине.

«Никола весь день был нехорош, — писал дядя Костя 29 ноября, — особенно под вечер, когда у него зачались очень сильные боли в желудке, мешавшие ему дышать. Ему тогда поставили горчичник. Мы обратились к доктору Солье, который уже помог жинке».

«Кто такой доктор Солье?» — поинтересовался Саша.

Дядя Костя ответил на следующий день.

«Доктор Солье — это гомеопат жены. У нас совершенный лазарет. Николе немного лучше, хоть лихорадка еще не прекращалась. Вера опять в постели с лихорадкой и головной болью. У Оли стрельба в ушах и к вечеру тоже лихорадка».

«Гомеопат? — переспросил Саша в ответном письме. — Гони его в шею! Гомеопатия — это плацебо. Они настолько разбавляют свои лекарства, что там не остаётся действующего вещества».

И пожелал выздоровления и второй кузине.

«Бедный наш Никола нехорош, — писал Константин Николаевич первого декабря, — лихорадка не прекращается, силы слабеют и доктора, кажется, начинают бояться тифуса, хотя не смеют сказать это открыто. Мы в большом беспокойстве».