— А вы с Желтухиным поговорите.

— Хорошо, — кивнул гувернёр.

— Ну, как, Петр Алексеевич, готовы освоить мастерство Петра Алексеевича?

— Попробую.

— И карманные деньги появятся, — пообещал Саша. — Как вам продавать результаты своего труда? Ничему не противоречит?

— Нет.

Когтеточки кошачьи в аптеке Шварца потихонечку, но пошли. Особенно после выставления в витрине фотографии Киссинджера, отретушированной Крамским. Саша уже собирался заказать у мастера Гамбса более престижный вариант для богатого купечества.

— Тогда беру в артель, — заключил он.

— Если отпустят, — сказал Кропоткин.

— А что за проблема с отлучками из корпуса? — поинтересовался Саша. — Вас вообще никуда не отпускают?

— С гувернёром, лакеем или денщиком можно, — признался Кропоткин, — но не мне. Весь наш класс так наказан: никаких отлучек и отпусков до самого Рождества.

— И что вы натворили?

— Не помните этого из моей биографии?

— Экий вы недоверчивый! Я не изучал специально ваш героический путь.

— Выжали одного продажного учителя, — объяснил гость. — Немца Ганца.

— В чём провинился этот несчастный? — спросил Саша. — Торговал оценками?

— Не совсем. Во-первых, он неизменно записывал к себе в журнал шаловливых и доносил на них начальству. И, во-вторых, он был учителем рисования, и во время урока на большинство из

нас не обращал никакого внимания, и исправлял рисунки лишь тем, которые брали у него частные уроки или заказывали рисунки к экзамену. Учитель не должен делать рисунки на заказ.

— Почему? — поинтересовался Саша. — Может быть, он нуждался?

— Это недобросовестно.

— Возможно, — сказал Саша. — Посмотрим, каково вам будет в роли учителя и что вы будете делать с проказниками, у меня порка не предусмотрена.

— Справлюсь, — пообещал Кропоткин. — У нас в корпусе почти нет телесных наказаний, но тогда высекли двух пажей, которые попросили у Ганца закурить, а он на них пожаловался.

— И как вы его выперли? — спросил Саша.

— Во время урока стали барабанить по столам линейками и кричать: «Ганц, пошел вон!»

— Понятно, — усмехнулся Саша, — демонстрации протеста. Вы организовали?

— Это было общее решение, — скромно возразил гость. — Но меня, как старшего класса, отправили в карцер на 10 дней.

— О! — хмыкнул Саша. — Похоже у нас много общего, можно обмениваться тюремным опытом.

— Я знаю про гауптвахту, — сказал Кропоткин. — Это ведь за переписку с Герценом?

И покосился на Гогеля.

Григорий Фёдорович вздохнул.

— Переписка с Герценом, пение вольных песенок, чтение Радищева и подсовывание оного Радищева цесаревичу. А также подсовывание ему Рабле. В оригинале. На старофранцузском.

Кропоткин посмотрел с уважением.

— А также за список одной ранней, малоизвестной и не очень приличной поэмы Пушкина, который делал не я, и, конечно, наброски к проекту конституции.

— Я даже не обо всём знал, — вздохнул Гогель.

— И наконец за революционный французский уголовный кодекс Лепелетье и труды Карла Маркса, которые мне выслал добрый Герцен, — продолжил Саша. — Я тогда даже не понял, насколько Александр Иванович пересилил себя, чтобы позаботиться о моём просвещении. Он, оказывается, Маркса терпеть не может.

— Александр Александрович! — не выдержал Гогель. — Вы бы могли не перечислять вот это всё!

— Я до сих пор не вижу в этом вины, — сказал Саша. — Мне папа́ и порадикальнее Маркса вещи давал читать. Собственноручно! Думаю, виноват не Маркс, а тот факт, что это было послание Герцена.

— А что за радикальные вещи? — не выдержал Кропоткин.

— Например, покаянное письмо Михаила Александровича Бакунина, адресованное моему деду, — сказал Саша. — Но я не буду его пересказывать. Это ещё хуже Пестеля.

— Кстати, моё имя стерли с красной доски после карцера, — заметил Кропоткин.

— То есть из списка лучших учеников?

— Да. Но я не особенно огорчился.

— И вы ещё сомневаетесь в истинности моих пророчеств? — усмехнулся Саша. — Кстати, Желтухину делает честь то, что он об этом не вспомнил. Как там условия в карцере Пажеского корпуса?

— Карцер — это совершенно тёмная комната, и на день дают кусок чёрного хлеба и кружку воды, — сказал Кропоткин, — и так все десять дней.

— И без книг? — спросил Саша.

— Да, конечно, — кивнул Кропоткин, — это особенно тяжело.

— И писать нельзя? — поразился Саша.

— Конечно, — усмехнулся гость. — Правда я сочинял там оду нашему классу. Но в уме.

— Круто! — сказал Саша. — Вам же там не больше двадцати всем!

— Есть те, кто оставлен на второй и третий год, но мало.

— Жуть! — воскликнул Саша. — Я на гауптвахте читал французскую Библию, у меня было окно, мне давали свечи, мама́ прислала мне письменный прибор, и я пачками писал письма папа́ и заканчивал конституцию. И кормили меня, как на убой, щами с деревенской сметанкой, а брат приносил мандаринчики. И главное я думал, что так и надо, поскольку Никса, то есть цесаревич сказал мне, что Лермонтову на гауптвахте даже картины разрешали писать.

— Гауптвахта — не карцер, — заметил Кропоткин. — Но да, так и надо.

— Спасибо за рассказ, как не надо, — сказал Саша. — А я там переживал ещё. Впрочем, больше оттого, что реально опасался уехать оттуда в Петропавловку вслед за декабристами, которые когда-то сидели на той же гауптвахте.

— Мне рассказывали, как вы говорили солдатам: «Господа» и обращались к гренадёрам по имени-отчеству, — улыбнулся гость.

— Они, кстати, странно это воспринимают, — сказала Саша. — Это по поводу обращения к нашим будущим ученикам. Пусть сначала буквы выучат. А то не поймут.

— А Маркс был на немецком? — поинтересовался Кропоткин.

Кажется, он знал, кто это.

— На английском, — сказал Саша.

Гость вздохнул.

— Зато у меня плохо с немецким, — признался Саша.

— У меня тоже, — сказал Кропоткин, — но я записался в группу к «немцам», чтобы учить язык, с теми, кто его уже знает. Мой брат считает, что надо обязательно знать немецкий, поскольку на нём есть богатая литература и существуют переводы всех книг, имеющих научное значение.

— Пирогов тоже так считает, — сказал Саша, — я ему жаловался, что у меня история и география теперь на немецком, а он описал страдания русскоязычных студентов Дерптского университета от незнания немецкого, на котором читали все лекции.

— У нас ведёт немецкий профессор университета Карл Андреевич Беккер, библиотекарь императорской публичной библиотеки, — сказал Кропоткин. — Он посоветовал мне подписаться на еженедельный иллюстрированный журнал «Gartenlaube». Там картинки и короткие рассказы.

— «Садовая беседка»? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Кропоткин.

— Мне его давал читать Ковалевский, когда я у него ждал бумагу с подписью Делянова, — сказал Саша и перевёл взгляд на Гогеля. — Григорий Фёдорович, можно нам на «Садовую беседку» подписаться?

— Конечно! — обрадовался гувернёр.

— А потом я попросил Беккера дать мне «Фауста» в оригинале, — продолжил Кропоткин.

— А я его сам взял в библиотеке Александровского дворца, — сказал Саша. — Что было несусветной наглостью с моей стороны при моём знании немецкого.

— С моей тоже, — сказал Кропоткин, — но я его уже читал тогда в русском переводе.

— Я тоже, — сказал Саша.

И еле удержался, чтобы не уточнить, что это был перевод Пастернака.

— Беккер сказал мне, что книга слишком философская, и я ничего не пойму, но меня настолько захватила и философия, и музыка стиха, что я, начав с посвящения, скоро выучил наизусть целые страницы, — сказал Кропоткин.

— Мне больше всего начало нравится, — признался Саша.

И процитировал по-немецки:

'Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил

И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком'.