…Через десять минут разговор возобновился.

— Получается, он жил по поддельным документам, — сказал Фома.

— Отчасти, господин комиссар, — грустно улыбнулась Анна. — О*Рейли — фамилия слуги, который нянчил Патрика. Его сын был ровесником моего брата и отдаленно похож на него. Очень отдаленно, но все-таки. Они дружили. А потом сын О*Рейли погиб, упал с обрыва. Патрик сильно переживал, может быть, поэтому и решил…

— …обмануть закон. Я понимаю, что все это очень романтично и красиво. Больше подходит для синема или романа. Выдавит слезу у нежных барышень, — проворчал Фома.

— Но Патрик не хотел ничего плохого, господин комиссар, — умоляюще сложив руки, произнесла Анна.

— Не хотел, да вышло, — вздохнул Фома. — Теперь из-за романтических бредней вашего брата непонятно даже, какая фамилия будет стоять на его памятнике… черт побери!

— Скажите, миледи, зачем вы представились учительницей этой жуткой бабе?

Анна смутилась.

— Понимаете, господин комиссар, мне не только хотелось увидеть брата, мне хотелось ненадолго стать другой женщиной. С которой не произошло, да и не могло произойти всего, что произошло со мной.

Фома покачал головой. «Два сапога пара — что брат, что сестра».

— И угодили из огня да полымя. А появись вы на пороге «пряничного домика» в истинном обличье — ничего бы и не было.

— Я вам бесконечно благодарна, господин комиссар. Мне даже не хватает слов, чтобы это описать. Если бы не вы… — она вздрогнула.

— Все уже позади, — улыбнулся Фома. — Теперь все будет иначе. Должно быть так.

…Совсем рядом кто-то выругался — крепко и громко. Анна вздрогнула и вынырнула из своих воспоминаний. К ней неожиданно подсел унылый длинноносый господин: весь какой-то «помятый», будто выкрученный — усталыми руками старой прачки. Господин весьма неопределенных лет и рода занятий.

— Доброго вам денечка, дамочка! — улыбнулся он. — Кого-то вы мне шибко напоминаете… красавчика одного. Полицейским был, но и нас — нет, не чурался. Патриком его звали, кажись.

— О*Рейли?

— Он самый, дамочка. А что, знакомы с ним?

— Как не быть — это мой родной брат, — вздохнула Анна. — А этот господин, смотрю, никак не успокоится. Почему он злится?

— Дык за дело, — развел руками «помятый» господин. — Ваш брат у него бабу отбил. Казалось бы, зачем? Их вокруг него мельтешило — как мошкары вокруг фонаря. Проходу ему не давали.

Он вздохнул.

— И ведь не просто бабу — невесту. У них все на мази было, к свадьбе шло, пару недель до венчания оставалось. И тут явился Патрик. И красавицу нашу — фьюитть! — взял да и сманил. Ладно бы, сам женился. Простить нельзя — понять можно. Хрена вам! Отбил, да и бросил. На месяц его «любви» хватило. Бедолага назад, к жениху, метнулась — а тот ее послал, в сердцах. Она потом на себя хотела руки наложить. Успели из петли вынуть, спасибо святой Кларе.

— Зачем он так? — тихо, почти шепотом, спросила Анна. — Нет, не могу поверить. Мой брат жестоким не был. Никогда.

— Не был, не был — да и стал, — пожал плечами «помятый» господин. — Я как-то встретил его в «Тележке старого Джо». Самый захудалый, паршивый бар — гаже некуда. И посетители, и обслуга — просто дрянь. А уж пиво какое…ойй! — он скривился. — Из наших никто в ту помойку — ни ногой. И тут вижу — Патрик, ба! И набрался уже до мутных глаз. Я возьми, да и спроси: зачем так? Не жалко бабу? Молодая, красивая, полюбила тебя.

Он как треснет кулаком по столу — вокруг аж оглянулись. Кто-то даже кружку уронил, не донес по назначению, ага. Патрик тут как заорет: «Я, что, один должен страдать?! Да?!» Чуть не подрались мы в тот вечер. Но не подрались все ж таки. Много было подобного — всякий раз драться, кулаки собьешь. М-да. Ох, заболтал я вас, — глядя на притихшую девушку, внезапно спохватился «помятый» господин. — Простите, за все, что наплел тут; что подпортил светлый образ, — покаянным голосом произнес он. Одним махом допил выдохшееся пиво, поклонился и ушел. Только дверь входная стукнула, глухо так.

Анна осталась сидеть одна, в тягостном молчании. Обескураженная, ошарашенная. С соседних столиков за ней наблюдали. Пристально, молча. С неиссякаемым любопытством.

— М-да. Шлепнул грязи на светлый образ, — шмыгнув носом, произнес очень неказистый, тощий господин в красном, траченном молью, шарфе. Один из тех, кто сидел в углу и молчал. — И ведь считает, что не сбрехал ни на грош. Не сойти мне с этого места!

Анна уставилась на говорящего. Что еще малоприятное она сейчас услышит? Какие откровения? Неказистый господин в драном шарфе снова шмыгнул и вздохнул. И неожиданно улыбнулся. Половина зубов у него отсутствовала, однако у девушки от этой улыбки внезапно потеплело на сердце.

— Вы, барышня, не слушайте никого, — продолжал господин в шарфе. — Много любителей найдется навалить говнеца на того, кто ответить уже не сможет. Присуще людям. Застарелая болезнь рода человеческого, — он еще отхлебнул пива и, с наслаждением, выдохнув, заметил: — Диалектика! В общем, не переживайте, барышня, и близко к сердцу эту брехню не принимайте. Ни к чему это.

Анна улыбнулась в ответ. Взяла свою кружку — полнехонькую, с неосевшей шапкой пены — и поставила ее перед «утешителем». Потом наклонилась и поцеловала его в небритую щеку. В глазах девушки стояли слезы.

— Спасибо. И да хранит вас Бог! — одними губами прошептала она и, боясь зарыдать в голос, быстро-быстро выскочила наружу.

Хлопнула входная дверь. И жалобно звякнул колокольчик.

Минут пять после этого в баре царила тишина, нарушаемая одним только шмыганьем господина в драном шарфе. Улыбка давно покинула его худосочное, будто испитое, лицо. Он хлебал дареное пиво и шмыгал уже почти без передышки.

— Эк она тебя одарила, — с завистью произнес его приятель. — И портера аж две пинты отдала, самого дорогого, и поцеловать не побрезговала. Добрая барышня, щедрая.

— Угу, — поддержал разговор господин в шарфе.

— Но какого рожна ты ее братца защищал? Вот не просекаю. Он же и твою бабу увел.

— Было такое, — вздохнул господин в драном шарфе.

— А когда бросил, наигрался — эта дура топиться бегала. Вся в слезах и соплях.

— Угу.

— А ты дуру спас, и в тот же день — с Патриком подрался. Ты ему одно, он тебе — два, нет, целых три ребра сломал… че, забыл уже?

— Такое забудешь. Хотелось мне его рожу смазливую и не только ее маленько подпортить. Исправить работу Творца — ибо не к добру она. Знаю, небогоугодное дело, но удержаться не смог. Очень уж он меня тогда разозлил.

— Ишь ты, как завернул! — восхитился его собеседник. — Мудрено! Вот уважаю, горжусь знакомством.

Приятели обнялись и заказали еще пива. Не такого, конечно, что подарила добрая барышня, но тоже ничего. Сойдет по бедности, посмеялись они.

— Слушай, а чего ты дуру-то свою назад не принял? Ты ж простил?

— Простил. Полагается так — семьдесят семь раз прощать.

— Ну, прям уж семьдесят семь! — не поверил его собеседник.

— И не прямо, и не криво… прощать и все. Надо будет — и больше. Я хоть и агностик — Бога обижать не стану, Он дурного не посоветует.

— А назад-то не принял!

— Вот об этом как раз — и ничего не сказано. Да и толку-то, — господин в драном шарфе вздохнул и потупился. — После Патрика все бабы — порченые. Будто отравленные.

— Ну, дык!

— Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.

Он снова зашмыгал носом.

— А где это ты так простудился? — желая сменить тему, спросил его приятель. Философия и грустные разговоры явно осточертели ему. Он-то позубоскалить, похохотать хотел… угу. Ну, как хотел, так и перехотел. — Все «шморг» да «шморг».

Господин в драном шарфе глянул на него в упор. И неожиданно подмигнул так лихо, что тот, другой, аж пивом поперхнулся. Похлопав его по спине, господин в драном шарфе, произнес: