— Твой дед — он точно не о том мечтал, бг-г!
Самуэль повернулся к напарнику и минуту-другую размышлял: дать тому в глаз или не стоит? Нет, пожалуй, не стоит. Потому что бесполезно.
— Деда моего не тронь. По-дружески говорю!
— Я ж по-хорошему! — возмутился громила-стажер. — Ты чего?!
— Ни по какому не надо, ясно?
— Шуток не понимаешь, совсем, — пробурчал Гизли. — Хрен с тобой, не буду. Вот скажи мне, Сэм, остохренели тебе чужие бумаги и покойники…
— Уж-жа-асно, — стиснув зубы, произнес тот.
— Не перебивай! Остохренели — так чего ты соглашаешься? У нас в отделе, что, бумаг и трупаков мало? Не хватает тебе, что ли? Да?
На лице Самуэля появилось выражение, ясно говорящее: вопрос задан идиотский. В смысле, риторический. Однако неизменно вежливый сержант Шамис все-таки ответил:
— Хватает, конечно. Да ведь ходят, просят… «Сэм то, Сэм сё… ну, выручи сегодня! Я не забуду!»
— И как? Не забывают?
Самуэль грустно усмехнулся.
— Когда как.
Гизли не выдержал.
— Ну, и какого рожна ты такой безотказный?! Был бы ты бабой — был бы проституткой! Зуб даю!
— Если б я не пообещал деду и Ему, — Самуэль ткнул пальцем в темнеющее небо, — если б я не дал слово держать себя в руках…
Он замолчал. Таким суровым и похожим на пистолет со взведенным курком, готовым в любую минуту выстрелить, громила-стажер еще ни разу не видел своего коллегу. С непривычки, Гизли даже отступил на шаг. Не от страха, что за бред?! — от изумления. Всегда спокойный и невозмутимый Самуэль Шамис, меланхоличный, порой занудный и слишком уравновешенный для своих тридцати лет и потому больше похожий на статую, чем на живого человека… он ли сейчас перед ним? Ой, подумал Гизли. Кажется, шутка получилась неудачной.
— Знаешь, Медведь, я долго изучал Тору. Я прочел множество религиозных книг, я разговаривал и со многими друзьями деда, и с его коллегами, тоже ребе. И молодыми, и убеленными сединами. Наконец, я много думал.
Он замолчал. Гизли внимательно ждал продолжения.
Над ними, с оглушительным карканьем, пролетела ворона. Громила-стажер едва не рявкнул ей вслед: «Заткнись, дура!!!» А Самуэль все молчал. Не то собирался с духом, не то подбирал слова. Тщательно, то есть занудно. Как всегда.
— Ну? До чего ты додумался?! — не выдержал Гизли. — Что произошло?!
— Ничего страшного, Медведь. Понял я одну простую вещь — самые умные речи, самые горячие, искренние молитвы не спасут от убийцы. Зло не надо увещевать, его надо сокрушать. Чем-нибудь покрепче слов, намного крепче. Как Давид сокрушил Голиафа.
Потрясенный до глубины души, Гизли смотрел на него и молчал.
— В вашей Книге тоже есть хорошие примеры, хотя и мало, — снисходительно, примиряющим тоном, добавил Самуэль. — Вот так я и оказался в полиции. И, знаешь, не жалею. Кажется, я тебе это говорил.
— Ну, дурак я сегодня, Сэм, дурак. Ну, занесло на повороте, — виновато пробурчал Гизли, протягивая напарнику руку. — Мир?
Самуэль покачал головой. Усмехнулся: мол, не зря тебя Медведем зовут — не со зла дел наворотишь. А язык — уж точно без костей.
— Ну, прости… а?
— Ладно, проехали. Но сначала думай, а потом говори.
И Самуэль пожал протянутую руку.
Майкл Гизли обрадовался. В воздухе больше не сверкали электрические разряды, ссора затихла в самом ее начале, и ему не пришлось колотить друга. Которого (о-ох!) он мог бы уложить с одного удара, даже несильного. Запросто, угу. Да уж… что скрывать: одними синяками и ссадинами дело бы не кончилось. И перед шефом стыдно. Вот и выходит, что с одной стороны — быть очень большим и сильным — удобно, негодяю одного твоего вида для устрашения хватит: брови сдвинул, руки потер («медвежьи лапы», ерничали остряки из других отделов), кулаки сжал… и все, у подлеца уже коленки трясутся. У кого-то и штаны - мокрые и вонючие, с обеих сторон.
А с другой стороны — беда просто. С другом и не подраться толком, если вдруг нужда. Вот приспичит отношения выяснить, а фигу! Терпи и сдерживайся. Но любопытство-то гложет. Ай, рискну, подумал Гизли.
— И все-таки, о мой ветхозаветный друг, ответь: почему ты так жаден до чужой работы? Что тебе до этих людей?
Самуэль взглянул ему прямо в глаза.
— Да потому, о мой большой и бесхитростный, мой простодушный друг, что эти люди огорчиться могут. У них либо машинистки в штате нет, либо нагружена так, что ей хоть вешайся или на стенку лезь. Откажи я этим людям — они ведь страшно огорчатся, а потом — обидятся.
— Да и хрен на них!
— Понимаешь… обидятся-то они на меня, зато отомстят — при случае! — шефу. Мелко, пакостно. Были уже прецеденты. Теперь дошло?
— А-а… э, — только и произнес громила-стажер. Вот чего-чего, а такого он явно не ожидал. Нет, Сэм — он известный миротворец…, но чтобы так… как-то уж чересчур получается.
— Вижу, дошло. Вот и отлично. Теперь откровенность за откровенность. Скажи, Медведь, ты чего ко мне цепляешься? Когда я успел тебе насолить… что-то не припомню.
«Медведь» переминался с лапы на лапу, то есть с ноги на ногу.
— Из вредности же. Просто ты всегда такой правильный, невозмутимый, такой паинька. Ты же ругаться — и то не умеешь. Как тут мимо пройти? — нехотя признался Гизли. — Не поддеть пай-мальчика из воскресной школы…
— Из иешивы, — поправил его Самуэль.
— Один хрен.
— В общем, да.
И тут они дружно захохотали.
…Наконец, за ними беззвучно захлопнулась высокая и стальная дверь, увенчанная острыми пиками, и крохотное смотровое окошко. Сказочной красоты сад, с его не менее сказочными обитательницами, остался позади.
— А шеф-то был прав, да, Сэм? Это очень, очень странное место — задумчиво произнес громила-стажер. Они успели отойти на приличное расстояние и теперь шли по обочине дороги, мечтая поймать такси. «Надо было брать служебное», подумал Гизли. «Щас застрянем на полдня в этой глухомани.»
— Что же странного, Медведь? Ну, красиво. Пахнет приятно. Моим бы здесь, наверняка, понравилось — и маме, и сестрам, вот деду — сильно сомневаюсь, — вздохнул Самуэль.
Майкл Гизли искоса глянул на своего напарника. Придуривается или просто не выспался?
— Угу. И розы, и домик фарфоровый, и дорожки из всякой дорогой хрени.
— У этой хрени точное название есть — сердолик, агат, лазурит, хризолит, берилл, раухтопаз, — как всегда, меланхолично заметил Самуэль. — Там еще много чего было, да я толком не разглядел. Изумился сильно. Будто в сказку попал… до чего хорошо вокруг.
— Как тут не изумиться… хех! И домина фарфоровый, и ведерко под одним из деревьев — тоже фарфоровое. С кровавыми потеками внутри. Злая сказка получается, бро.
— Медведь, а точно кровь? Может, краска? И когда ты ее успел углядеть?
— Точно-точно. Может, полагается теперь деревья кровью поливать, чтоб росли получше. Новые веяния в садоводстве… или старые еще? Я же нифига не в курсе. Но разглядел…
Он усмехнулся. Надо же какие чудеса можно встретить в родном городе. Например, домик вот этот. Ослепительно-белая фарфоровая облицовка делала его похожим на гигантский пряник, в белой сахарной глазури. Сверкающей на солнце и притягательно сладкой даже на вид.
— Когда ты в беседку забрел и слюни развесил, пялясь на тарелку с пирожками, тогда и разглядел. И, пока ты там околачивался, нюхал их и вздыхал — якобы все равно тебе, бг-г! Ну, не злись, я же все понимаю… сам с утра не жрамши. Такие ароматы, чуть не захлебнулся. Но дело важней, ага.
— И зачем я с тобой напросился? Совсем за писаниной разучился ловить мышей: ты-то все заметил, — понурился Самуэль, отводя глаза и пряча за спину какой-то бумажный сверток.
— Да ладно тебе! Чует мое сердце, мы сюда еще вернемся. И не одни — с шефом.
— А это хорошо бы.
— Угу.
— Между прочим, я хоть и Медведь, а подсуетился: взял пробу из того ведерка.
Майкл Гизли осторожно достал пакет из плотной двойной бумаги и показал расстроенному напарнику содержимое. Кусок марли с кровавым, уже потемневшим, пятном. Спутать это с краской было невозможно и при самом большом желании.
