— Точно день не скажу, но видела… в баре одном, у вокзальной площади, — цыганка перекрестилась и что-то пробормотала. Так тихо, так быстро, что Фома ничего не расслышал.
— Это я за душу красавчика помолилась, — сказала цыганка. — Не теми он дорогами ходил, ох, не теми… Поздно я с ним встретилась, да он и не послушал бы меня…, а жаль.
— Почему?
— Слишком гордый был. А гордость — она, как соль, ее немного надо. Хотя и без нее скверно. Гадала я ему, да не взяла ни гроша.
— Как это — цыганка и денег не взяла? — поразился Фома.
Смуглая красавица тяжело вздохнула.
— Обманула я его, заморочила. Сказала: нельзя сегодня за гаданье деньги брать.
— Что заморочила — не удивлен, — усмехнулся Фома. — Но фокус-то в чем, а? Меня-то не путай.
— Ох, служивый, да как ты не понимаешь… за ним Смерть стояла. Брать деньги с того, кому жить почти не осталось — грех. Очень большой. Мне он зачем?
— Точно стояла эта… старуха с косой? — иронически произнес Фома.
— Не старуха она, служивый. Молодая, красивая — вроде меня, — подмигнула цыганка, — глаз не отвести. Думаешь, почему ее некоторые ищут? Настырно так, вопреки здравому смыслу и воле Божьей. Как сам думаешь?
Она сверкнула зубами и вновь затянулась. Клубы ароматного дыма синими лентами поплыли по кабинету.
— Если не знать, кто перед тобой — запросто влюбишься. Только упаси тебя Бог от этого.
— Ты мне зубы не заговаривай, — проворчал Фома. — Что он тебе говорил?
— Да ерунду всякую. Как зовут, спрашивал, поцеловать хотел, — усмехнулась цыганка.
— И все? — не поверил Фома.
— И все. Только врал он — не меня, себя обманывал. Не мне — себе голову морочил. Забыться хотел. А сердце — аж почернело от боли, все обуглилось. А!
Она махнула рукой и затянулась покрепче.
Фома, с недоверием, следил за ней. Неужто и впрямь переживает? Надо же… хм.
Минут пять в кабинете царили тишина и молчание.
— Пожалел его Господь, — наконец, сказала цыганка. — Легкую смерть послал. И не бесславную.
— Откуда ты все знаешь? Газет-то вы не читаете.
— Мне и читать не надо, — хмыкнула цыганка. — Как его увидела, все и поняла.
— Советчиком тебя надо, туда, — и Фома показал на потолок. — Раскрываемость будет не сто, а двухсотпроцентная.
— Я свободу люблю. И тому предскажу, кто мне понравился, крепко на душу лег. Да и то… — она вновь обреченно махнула рукой.
— Что?
— Совет дать могу, да ведь не послушают.
— Цыганка ты…
— …вот и весь ответ, служивый. Вот и весь ответ. Эй, постой! — встрепенулась она, — Вспомнила я кое-что странное, хм.
Фома поднял брови: ну же, ну?!
— Коробочку он в руках держал. Из картона, но дорогую, для богатых. Крутил ее, вертел, усмехался.
— Странного-то что? — прищурился господин комиссар.
— Рука у него большая, сильная, красивая — и такая фитюлька. Крутил ее, вертел, радовался. А мне почему-то крикнуть ему захотелось: эй, брось ее! Сожги! Растопчи! Не крикнула. Вижу, зря.
— Не поверил бы, — сказал Фома.
Цыганка грустно усмехнулась.
— Видно, так Ему надо было… тайна и милость божья. Ну, задержалась я. Больше ничего не знаю. Отпустишь?
— Давай пропуск, подпишу. Из города пока не уезжай.
— И не собиралась. Мы же только приехали. А пока — прощай.
— Может, и не прощай, — усмехнулся Фома. — Может, и до свидания.
— Может, может! — почти пропела смуглая красавица. И, схватив пропуск, выпорхнула за дверь.
Интерлюдия
Из несуществующей рукописи, никем и никогда не написанной
Патрик окинул взглядом ладную фигуру цыганки: хороша «фараонова дочь», ай, как хороша! Грива-то какая, аж до пояса…эхх! Грудь, задница — налитые, талия — вот-вот переломится, а щиколотки — те двумя пальцами обхватить можно. «Да не моими, меньшими», усмехнулся Патрик.
В охапку б ее сейчас, да в каморке своей закрыться, да суток трое оттуда не выходить. Нет, столько ему начальство не позволит. Да хоть сутки выпросить! Сутки в постели с такой красоткой — как в чаду. Лишь бы простыни под вами не загорелись, аха-ха-ха! Хрен с ними, с простынями — и на полу можно неплохо устроиться, аха-ха-хаа!.. прямо на голом полу, аха-ха-хах! …пока доски не запылают, ах-хаха-хах! Томаса только другу на время пристроить — а самому в огонь. В самый жар. Ему ли огня и жара бояться…
— Поцелуешь? — он подмигнул смуглой красавице.
— Никак нельзя. Ты — другую любишь, я другого… зачем зря баловаться? Грех это.
Она покачала головой, и трехъярусные серебряные серьги зашелестели.
— Давай я тебе лучше погадаю.
— Денег нет, одна мелочь осталась, — сказал Патрик. И, в доказательство, побренчал медяками в кармане. Ох, позорище… — а тебе за гаданье платить надо. Не серебром тебя — золотом осыпать. Откуда золото у бедного полицейского сержанта?
Цыганка замахала руками.
— Не надо денег, красавчик, ничего не надо! Даром тебе все скажу!
— Что так? — не поверил он.
— День такой.
— В первый раз о такой благотворительности слышу… надо же! — недоверчиво сказал Патрик.
— Нельзя сегодня денег брать, Бог накажет. А мы Бога чтим.
— Ладно, уговорила. Гадай!
И небрежно протянул ей правую руку. Две смуглых женских кисти — узкие, сложенные ковшиком — приняли здоровенную мужскую кисть. Цыганка нахмурилась и покачала головой.
— Жить тебе осталось, бриллиантовый мой, три дня, три ночи, да еще три часа. Нет, больше ничего не вижу…
Патрик оглушительно захохотал.
— Зря смеешься, красавчик, — сказала цыганка. — Другому бы соврала, а тебе — нет, не могу. Щедрый ты, добрый, сострадательный, рано тебе уходить. Особенно теперь… — она вздохнула и покачала головой. — Ну, видно, так Ему надо.
— Кому — Ему?
Патрик обнял ее за талию. Но цыганка ужом выскользнула из его могучих объятий.
— Богу. Кому ж еще? А за друга не переживай, — цыганка потрепала пса по загривку. — Не пропадет он. Ну, прощай! Там — встретимся, тогда и поговорим, — подмигнула она, блеснув зубами.
Перекрестила его трижды, опять вздохнула и пошла.
— Как зовут тебя? — крикнул он ей вслед.
— Розария, красавчик!
Ни пройдоха-бармен, ни посетители — словом, никто — не попытался ее остановить. Когда она ушла, на Патрика внезапно напала задумчивость, смеяться, веселиться, даже пить, язвить и буянить — и то вмиг расхотелось. Он вспомнил другое лицо, и другую фигуру, и легкую, будто танцующую походку… семь лет прошло — как с обрыва рухнуло, а никак ее не забыть. Ту, другую. Не вычеркнуть из памяти, не вырвать из сердца… разве что вместе с сердцем. Печаль моя, неизбывная печаль. Мой личный маленький ад. За что Ты меня наказал, Господи? И не забыть, и не забыться мне…
Но я все же попробую.
Чтобы сократить дорогу к остановке, Самуэль Шамис и Майкл Гизли решили пройти через одну из «пьяных» улочек, между старинными домами. В одном из кованых заборов кто-то «очень любезно», по словам Самуэля, расширил отверстие, и теперь через него можно было запросто провести медведя и даже слона. Либо высокого молодого человека немелкой комплекции, вроде них с напарником.
— Наконец-то, обычных, живых людей увижу, поговорю, послушаю, — выдохнул Самуэль, протискиваясь между отогнутыми прутьями решетки. — Все нормальные люди делом заняты, а я какой-то писарь, а не полицейский. Скоро все напрочь забуду, чему выучился… вот смеху будет. И позору.
— Че-че-че «нормальные»?
— Свидетелей опрашивают, например. В боевых операциях участвуют. А я то бумаги переписываю, то по моргам хожу — а потом опять пишу. Не о том я мечтал, когда шел в полицию, — снова вздохнул Самуэль.