— Ну, так я пошёл? — повторил Кащей. Я кивнул. Чего торчать в каюте — тем более, что ему-то, в отличие от меня, было куда спешить и здесь. То есть, я мог, конечно, тоже найти на станции знакомых (Внеземелье — своего рода большая деревня, все со всеми так или иначе, встречались, работали вместе), но это было совсем не то. Проходя по кольцевому коридору мимо кают-компании (она на «Звезде КЭЦ» располагается в точности там же, где и на «Гагарине») я заметил рядом с доской объявлений красочную афишу. На ней были изображены три девушки, скрипачки в длинных, до пола, концертных платьях, а подпись сообщала, что на станции гастролирует скрипичное трио Московской Консерватории — и второй в списке значилась Мира Гольдбах, альтистка, студентка второго курса. Я не сразу её — профиль, неясно очерченный, летящий на невидимых каких-то крыльях, разительно отличался от симпатичного личика моей соседки снизу.
Удивительное дело: всего три года прошло с тех пор, как полёты в Космос были уделом единиц, избранных. А теперь — сюда посылают с гастролями студенческие коллективы! Того гляди, и стройотряды во Внеземелье появятся, — уже идут разговоры о сводной группе студентов из МЭИ и Бауманки, который будет работать на строительстве новой станции на орбите Земли! Пока они будут заниматься только внутренними, отделочными работами — но ведь и это надо кому-то делать, а там, как говорится,лиха беда начало.
Я недовольно покосился на Юрку — почему он ни словом не обмолвился о том, что на «Звезде Кэц» его ждут? В ответ он пожал плечами, и с запозданием сообразил, что изначально «Тихо Браге» и не должен был стыковаться со станцией, а собирался прямо проследовать к пункту назначения — а значит шанса увидеться с любимой перед стартом к Сатурну у штурмана «Зари» не было. Что ж, завидовать, как известно, дурно; пусть Юрка-Кащей и его разлюбезная скрипачка могут вволю насладиться неожиданно выпавшей им толикой счастья, а я тем временем найду, чем заняться. Скажем, доберусь до секции астрофизиков и перекинусь десятком слов с астрофизиком Гарнье. Мы были знакомы ещё со времён практики на лунной станции Ловелл — Гарнье состоял там старшим астрономом. Тогда отношения у нас не сложились — по большей части из-за того, что я сдуру приревновал Юльку к этому красавцу и блестящему (как она, во всяком случае, уверяла) астрофизику. Ревность оказалась беспочвенной; с Гарнье они только работали, и Юлька даже ухитрилась сделать через его голову весьма существенное открытие, установив несомненную связь спонтанной активности «обруча» и срабатываний находящегося на лунной орбите «батута».Дело в тот раз закончилось явлением их «тахионного зеркала» артефакта олгой-хорхоев, инопланетных электрических червей, с которыми мне пришлось вступить в схватку с применением лазерного пистолета и взрывчатки…
С Гарнье же я позже встречался на Земле, на семинаре, посвящённом исследованию лунного «обруча» — и имел с ним весьма любопытную беседу. Француз и сейчас работал в группе, изучающей инопланетный артефакт и, насколько мне было известно, был одним из авторов проекта, согласно которому «обруч» выкопали из лунного реголита и, укрепив на корпусе всё того же «Тихо Браге» подняли на орбиту. Он и сейчас там находился — и как раз об этом я и собирался расспросить астрофизика.
Я связался с лабораторией Гарнье и договорился о встрече. До назначенного времени оставалось ещё часа полтора; я погладил Даську (к моему удивлению он не попытался увернуться или как-то ещё продемонстрировать неудовольствие), уселся за стол и вытащил из чемодана футляр с дискетами. Пока есть время — надо заполнить страничку-другую дневника (фигурально, разумеется — встроенный примитивный редактор не умел нормально форматировать тексты), а то что-то забросил я его в последнее время…
Из дневника Алексея Монахова
«…По сути, удивительный мир, в котором я оказался — где нет холодной войны, нет безумной гонки вооружений, где не полыхают по всему миру локальные войны, где люди летают на Орбиту и на Луну так же легко, как в моё время летали на курорт в Сочи, а я в свои неполные восемнадцать готовлюсь отправиться не куда-нибудь, а в систему Сатурна, — этот „прекрасный новый мир“ (говорю без всякой иронии!) обязан своим существованием всего двум расхождениям с оставленной мною „исторической последовательностью“. Первое: здесь Сталин умер не в марте пятьдесят третьего года, а в декабре пятьдесят шестого, и за эти лишние почти четыре года успел довести до конца многие начинания, которые в предыдущем варианте истории были безжалостно похерены его преемниками и, прежде всего, пришедшим к власти Хрущёвым. Здесь же Никита Сергеевич в сентябре пятьдесят третьего (по иронии судьбы — седьмого сентября, в тот самый день, когда » в той, другой' реальности он был избран первым секретарём ЦК) отправился решением усатого батьки поднимать хлопковую отрасль Узбекистана. Берия же, которого «кукурузник» в моей версии событий пустил в распыл, тоже дожил до пятьдесят шестого — успел отрапортовать на двадцатом съезде об успешном завершении основных работ на Трансполярной магистрали и Сахалинском тоннеле, и всего через месяц погиб в авиакатастрофе.
С личностью Лаврентия Палыча связано и второе расхождение, на мой взгляд (не вполне объективный, разумеется) куда более фундаментальное, чем политические коллизии, сотрясавшие одну шестую часть суши нашей маленькой планеты. Своим возникновением оно обязано двум событиям, произошедшим в крайне удалённых один от другого уголках Земли. Первое — в сорок третьем году, в самый разгар Второй Мировой в США проводились работы, известные немногочисленным специалистамкак «проект Рейнбоу», а широкой публике — как «Филадельфийский эксперимент». Суть его предположительно заключалась в том, чтобы сделать крупный объект, например, корабль, невидимым для радаров, которые к тому моменту уже вовсю применялись и на море и в воздухе. Почему, спросите «предположительно»? Дело в том, что решающий опыт, произведённый с эсминцем «Элдридж», на котором специально для этого были смонтированы устройства напоминающие огромные катушки Тесла, при включении экспериментальной установки бесследно исчез с якорной стоянки и объявился в трёхстах двадцати километрах, в Норфолке. Из команды численностью в сто восемьдесят один человек остались не больше двадцати; остальные получили несовместимые с жизнью ожоги и поражения электричеством. Некоторые обезумели; тела других были буквально впечатаны в переборки и палубы. Отмечается ещё такая деталь — у всех выживших часы отставали на одно и то же время.
В общем, проект поспешили закрыть, а все материалы (настоящие, не те, что, попав в руки охотников за сенсациями, легли потом в основу множества конспирологических теорий) спрятали в тщательно охраняемые архивы с пометками «Хранить вечно» и «Перед прочтением сжечь». И так бы тому и быть, если бы с одной стороны, советская разведка, плотно работавшая по «Манхэттенскому проекту» не раздобыла заодно и кое-какие рабочие записи, связанное с проектом «Рейнбоу». Документы эти отправились за океан.
Советские учёные, основываясь на данных, добытых разведкой, попытались повторить «Филадельфийский эксперимент», использовав для этого эсминец «Прочный» — бывший немецкий Z-20 «Карл Гальстер», полученный по репарациям от Германии. Но, то ли, в расчёты и расчёты вкралась ошибка, то ли в распоряжении исследователей не было каких-то критически важных деталей, которые разведка раздобыть не смогла — но экспериментальная установка так и не заработала. После нескольких попыток, также ничем не закончившихся, оборудование демонтировали, эсминец вернулся в Лиепаю, а все материалы по примеру заокеанских коллег отправили их в совсекретный архив. Там бы они и пребывали бы до скончания века — если бы не удивительное открытие, сделанное в сорок восьмом году советской палеонтологической экспедицией, работавшей в пустыне Гоби.
Открытие это не имело никакого отношения к окаменелым останкам доисторических ящеров, ради которых экспедиция и была затеяна. Из песка извлекли удивительный артефакт, имевший форму большого кольца, изготовленного из неизвестного сплава и покрытого непонятными символами. Тогда же случился инцидент, обстоятельства которого были настолько необычны, что руководитель экспедиции, палеонтолог и начинающий литератор Иван Ефремов не стал включать их (как и описание находки) в официальный отчёт. Кое-какие детали происшествия он использовал потом в фантастическом рассказе «Олгой-Хорхой»; артефакт же, тщательно упакованный и опечатанный, был отправлен в Москву и передан исследователям.
