Роланд вернулся.

– Откроешь потом, – он поставил на кровать коробку.

– Почитай что-нибудь на прощанье, – она забралась с ногами на подоконник и уставилась в окно, стараясь не расплакаться снова. Только читая стихи, он говорил правду, она хорошо это усвоила, и уже не ждала обычных слов.

Меланхолии темные стрелы

Светлой боли в сердце копье

Не стерпев, безрассудство мое

Рассказать о любви захотело,

Чтобы мог я забыть про нее.

Я, кто некогда пел кантилены

Королевам про годы мои,

Гимн рабов, обреченных муренам,

Романсеро о злой любви

И печальные песни сирены,

Но увы, позабыть не смог

Я голубку и берег дикий,

Маргаритки в руке лепесток,

Нежность розы, пряность гвоздики

И далекой мечты островок.

Бывают лица, словно проваленные внутрь: выступают скулы, надбровные дуги, подбородок, а глаза, маленький рот и нос покоятся на дне неглубокого оврага. Сквозь пыльное стекло лицо было словно присыпано пеплом. Андре краем глаза видел в зеркале, что девушка разглядывает его, пытаясь разобраться в своих впечатлениях.

Ренэ рассказывал. Словно выполнял долг, давал отчет о своей жизни, но похоже было, что даже он слушает себя вполуха.

– А ты где работаешь? – наконец спросил он.

– Дома.

– Дома? Те, кого я спрашивал о тебе, сказали, что ты библиотекарь.

– У меня очень большое собрание древних книг, издатели платят мне за возможность переиздания какой-нибудь из них, за слайды, снятые со страниц. Библиотека – детище нашего рода, хранитель книг – древняя семейная профессия.

– И где эти книги?

– Часть здесь, в этих шкафах. Остальные в других комнатах.

– Весь дом заставлен книгами?

– Да… неинтересно. Зато есть неплохое вино, давайте немного посидим, а потом… мне нужно поработать. До города недалеко на такси. Доедете вместе с Этель, ладно?

– Не боишься отпускать такую девушку со мной?

– Ренэ в школе был просто дон жуаном, и как назло, если мне нравилась какая-то девочка, вскоре она становилась его подружкой. Именно она. – Андре сказал это с некоторым нажимом и был доволен тем, что наугад придумал такую фразу, и это не встретило возражения. «Ну давай, приглашаю в эту игру. Можешь думать, что я сказал тебе комплимент, буду не против, если ты станешь его подружкой и вы займетесь друг другом, а меня оставите в покое».

– Да, просто у нас вкусы во многом совпадают, но я гораздо активней. Знаешь, Андре, пить как-то не хочется, еще много дел сегодня, лучше пойдем на экскурсию.

– В другой раз, Этель будет скучно, – этим словом Андре снова подчеркнул свое желание избавится от них обоих.

– С такими мужчинами не заскучаешь, – ответила она. И взяла Ренэ под руку. – Куда пойдем сначала?

Они прошли в южную башню. Андре объяснил, что каждая из комнат посвящена какой-то одной культурной эпохе. В южной башне были сирийский, арабский и провансальский залы. Сейчас они поднялись в провансальский. Центр круглой комнаты занимало средневековое кресло, с наброшенным на него подбитым мехом плащом, в простенках было развешано оружие и старинные музыкальные инструменты.

– Да, оружие на стенах встречается часто, но вот это… – Ренэ изучал нелепые обесцвеченные временем струнные.

– Кроты и ребеки это тоже оружие, – почти перебил его Андре.

– Конечно, если больше ничего нет, этим можно врезать сопернику по башке, так?

– Нет. Этим пронзают насквозь сердце. Ты слыхал о любовной магии трубадуров? Об их темном языке? О том, какое влияние слова и музыка оказывают на человека, общество, вселенную?

Андре знал, что не сможет справится с собой, не сможет говорить об этом как обычный человек, а не как одержимый. Он помрачнел, но то состояние, которое подступало сейчас, несло с собой не только муки, но и эйфорию.

– Ну это в том случае, если дама не сочтет твое жалкое бренчание оскорблением для своего слуха. Этим ты завоевал Этель?

Андре усмехнулся. Он стоял, прислонившись к стене и ощущал, что весь вибрирует от напряжения, от того, что входит сейчас в его затылок и перетекает в руки.

– А ты можешь сыграть что-нибудь? – спросила девушка, словно ей были видны те магнитные поля, которые сейчас набирали силу, заставляя его подойти к инструментам.

– Нет. Слушай, сделай одолжение, там, кажется, кто-то топчется у крыльца, спустись, скажи, что меня нет.

– Ладно, – она видела, что он смахнул пыль с лютни. Недовольно и медленно пошла к лестнице.

– А теперь запри дверь, – отрывисто проговорил Андре.

Рене повиновался с удивлением, когда же он снова повернулся, его друг сидел на кресле, накинув на плечи плащ, в обнимку с лютней.

Первые сухие звуки совсем не порадовали гостя, но вот более глубокий бас глухо отозвался где-то внутри Ренэ, в нем задрожали какие-то неведомые струны, все нервы теперь оплетались вокруг этих струн и под ритмичный звон верхних тонов он впал в состояние небывалой сосредоточенности на каком-то одном предмете, когда все остальное затуманивается, отступает. Поначалу остались только руки, совершавшие со струнами некое ритуальное действо. Андре запел. Его голос оказался довольно высоким и немного дрожащим. Его нельзя было соотнести ни с мужчиной, ни с женщиной, это было то существо, называемое певец, которое скорее сродни птичьей, нежели человеческой плоти, человеческой речи. Языка Ренэ разобрать не мог, но понимал значение всей песни, звуки, которые составляли слова. Лютня и голос Андре, его дыхание – все пело о том блаженстве любви, когда она, заставляя разлюбить все кроме себя, переходит в другую сферу, куда разум не в силах за ней последовать на своих восковых крыльях. Андре был бледен, казалось, он дышал с трудом, чудовищная усталость сковала его пальцы, застывшие на струнах, но вот он улыбнулся, и не дав Ренэ опомниться вновь заиграл и запел. Ренэ недоумевал, как одна старая лютня может наделать столько лязгающего шума, как один голос способен разлиться в целый хор разных голосов, поддерживающих или перебивающих друг друга. Бушующий народный праздник захватил его, и всеобщее ликование вливалось в грудь как хорошее вино, и жажда не утолялась, а распалялась все сильнее. Звонкий хохот и стук башмаков, красные юбки крестьянок, широкие рукава и войлочные шляпы мужчин – все закружилось вокруг Ренэ и сам он, вовлеченный в общее движение, безвольно поддался этому заводящему ритму, этому бесшабашному веселью, заставляющему задирать подол девчонкам и смеясь прикладывать ладонь к щеке, на которой пылает крепкая оплеуха. Но вот звуки оборвались, вздрогнув от тишины, Ренэ взглянул на своего друга. Лицо Андре тлело смутным румянцем, он расстегнул воротник. Скоро он снова коснулся струн, и первый резкий аккорд неприятно задел слух. Но вот послышался глухой звук далеких шагов. В пустыне на горизонте закружилось облако пыли, и надвигаясь широкой полосой, из этого облака вышли пехотинцы в латах, выехали тяжело вооруженные всадники. Рты, казавшиеся окаменевшими, скупо шевелились, и из них, как из трещин, вылетали резкие звуки, черные от пыли и крови лица становились все суровей и мрачней. В угаре полудня и жажды, в пекле раскаленных лат мысли туманились и перед взором стояло лишь одно – распахнутые раны, полные крови, как листья бывают полны влаги после дождя.

Андре тронул друга за плечо, и по дикому взгляду, какой кинул на него Ренэ, понял, что не следовало эту песню оставлять напоследок.

– Ну, пойдем, пойдем, Рене, позвал он, выходя на лестницу.

Этель стояла за дверью, тоже несколько ошарашенная и помрачневшая. Но первую песню она слышать не могла… наверное, не могла.

Они обошли еще несколько залов, собирались и уже вернуться.

– Здесь мы не выйдем из восточной башни, нужно перейти по этажу к лестнице северной.